Ярославское Рериховское общество-"Мать Мария"

Вот такой эпиграф я избрала, чтобы рассказать вам о Елизавете Юрьевне Кузьминой - Караваевой, впоследствии ставшей Матерью Марией. Россия являла немало имен женщин-подвижниц, бескорыстно служивших Родине и народу. На разных поприщах, но всегда с беззаветностью, а часто и с героической жертвенностью, посвящали они свою жизнь избранному пути. Вот и Мать Мария избрала для себя трудную тернистую дорогу. Оказавшись в эмиграции и там приняв постриг, она безраздельно отдалась благому делу помощи обездоленным и страдающим людям. Казалось бы, мы, сами исстрадавшиеся за долгие годы, должны помнить ее великий подвиг, но здесь в России, почти забыто ее имя, ее разносторонняя деятельность, многочисленные публицистические, философские работы, наконец, ее стихи. Правда, после войны Мать Мария посмертно награждена орденом Отечественной войны в числе бесстрашных борцов французского сопротивления, но заслуги ее гораздо шире и значительнее. Такие люди принадлежат всему человечеству, а Родина каждого из них может гордиться тем, что дала миру таких великих в своем милосердии людей. И наша задача чтить память о Матери Марии, переиздавать и пересказывать ее литературные произведения. Но чтобы глубоко понять их, нужно знать ее судьбу.

Лиза Пиленко родилась 8 декабря 1891 года. С детства жила с родителями в Анапе, тогда еще обычном российском захолустье, потом превратившимся в знаменитый детский курорт. С детства она увлекалась стихами Лермонтова, Бальмонта. Сама писала блестящие сочинения на гимназические темы, переводила Новалиса, выдумывала из головы различные рассказы для своих сверстников. Это были ее первые творческие пробы, по-детски непосредственные и наивные, но и они уже свидетельствовали о ее незаурядных способностях. После неожиданной и преждевременной смерти отца, которая явилась жесточайшим ударом в Лизиной жизни, мать переезжает с дочерью в Петербург, к своей сестре. В Петербурге Лиза очень тосковала. Она целыми днями одиноко ходила по городу. Ей, выросшей у моря, все казалось рыжим в Петербурге - рыжий туман, рыжий снег - и никогда не было солнца. А тосковала она не только по югу. Она тосковала по Человеку, по такому, каким был ее отец, по тому великодушному и строгому, с мудрым сердцем, кто откроет ей, в чем смысл жизни. В семье - уныло, в гимназии - тошно, на улицах - одиноко. А ей хотелось не только солнца и моря, но напряженной осмысленной жизни, подвига, может быть гибели в борьбе с неправдой, которая окружала ее как рыжий туман.

Однажды на литературном вечере в училище она увидела, услышала Блока. Он так поразил ее и лицом далеким и безразличным, красивым, будто высеченным из камня, и стихами, в которых было много тоски, городское удушье, бессмысленность мира и отчаянный вызов этой бессмысленности. Стихи эти сразу стали как бы собственными ее стихами. "Они не вне меня, - писала в дневнике Лиза, - они поют во мне”. Она почувствовала, что этот человек - единственный, который поможет унять ей душевные муки. И она идет к нему домой. Первый раз она не застала Блока дома. Не застала и во второй, а в третий решила отчаянно - дождусь. Eе ввели в маленький кабинет с портретом Менделеева, с письменным столом. Образцовый порядок в комнате невольно наводил на мысль, что в ней живет не поэт, а ученый. Она ждала долго, и вот шаги, разговор в передней. Входит Блок, в черной широкой блузе, очень тихий, очень застенчивый. Он молчит, ждет, и она, собравшись духом, говорит ему обо всем сразу: о рыжем тумане, о тоске, о бессмысленности мира. Блок слушает внимательно, даже почтительно, будто бы перед ним не пятнадцатилетняя девочка, а такой же взрослый, мучающийся большими вопросами, человек. Он точно не замечает ее возраста, и это запоминается на всю жизнь. Из ее воспоминаний: “Мы сидим и долго-долго говорим. А за окном уже темно, но он не зажигает света. Мне хорошо. Я дома. Хотя многого не могу понять... Я только чувствую, что около меня большой человек, и что он мучается больше, чем я, и что ему еще тоскливее. И мне большого человека ужасно жалко. И начинаю его осторожно утешать, вместе с ним, утешая и себя. Странное чувство: уходя от Блока, я оставила часть души там. И это не полудетская влюбленность, на сердце скорее материнская забота и встревоженность. И наряду с этим, сердцу скорее легко и радостно. Хорошо, когда в мире есть такая большая тоска, большое внимание, большая обнаженная зрячая душа. Через неделю я получаю письмо. Почерк твердый, не очень крупный, но широкий, щедрый, широко расставлены строчки. В письме есть стихи: “Когда Вы стоите на моем пути, такая живая, такая красивая.." И далее в письме говорится о том, что ему кажется, что я то еще могу найти какой-то выход в соприкосновении с землей, а они уже, видите ли, умирающие. И не знаю отчего, но я негодую и рву письмо на части. Хорошо же, я уйду, только знайте, Александр Александрович, что вы будете умирать, а я буду бороться со смертью и со злом и за Вас буду бороться, потому что у меня к вам жалость, потому что Вы вошли в мое сердце и не выйдете из него никогда."

Петербургскую девочку ожидала большая сложная жизнь. Она вышла замуж, стала известна как молодая поэтесса Кузьмина-Караваева во многих поэтических кружках, но чувство личной неудовлетворенности сжигало ее, заставляя искать новые пути в жизни, и даже частые беседы с Блоком не могли заполнить ее душевного дискомфорта. В присланном стихотворении есть строчки про небо и землю, но мысль эта: быть ближе к земле и к простым людям, сама собой зрела в ее сознании. Блок лишь прозорливо угадал и оформил ее, усилив решимость молодой женщины. Она разрывает с мужем, оставляет Петербург и отправляется в Анапу. Здесь у нее рождается дочка, которую она назвала - Гаяна - земная. И только Блок, ее наставник, остается в ее памяти.

Она уехала и больше в Россию не вернулась никогда. Сначала жила в Югославии, где тяжко бедствовала, и чтобы спасти своих родных от голода, она снова выходит замуж. Там же, в Югославии, ее нашла весть о кончине Блока. По воспоминаниям матери горе ее было беспредельным. При жизни Великого поэта его судьба была ее судьбою, и дальше ее собственная судьба становится частью посмертной судьбы Блока.

Спустя несколько лет после смерти своей младшей дочки Елизавета Юрьевна разойдется со своим мужем и во Франции пострижется в монахини. Это была странная монахиня. Может быть, самая странная из когда-либо существовавших монахинь. Она всегда стремилась к общественному служению беспредельно, но монашества в строгом смысле не понимала и даже отрицала, считая его устаревшим и ненужным. Она говорила : "Путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет. На страшном суде меня не спросят, успешно ли я занималась аскетическими упражнениями и сколько я положила земных и поясных поклонов, а спросят: накормила ли я голодного, одела ли я голого, посетила ли больного и заключенного в тюрьме. И только это спросят".

Мать Мария умела делать все: столярничать, плотничать, малярничать, шить, вышивать, писать иконы, мыть полы, стряпать, стучать на машине, набивать тюфяки, доить коров, полоть огород. Она любила физический труд, отрицала усталость, могла сутками не есть, не спать. Собрав деньги по Парижу, она устроила общежитие для сотен голодающих, нервнобольных, туберкулезных. Она кормила, поила, одевала. Ее часто видят на Центральном Парижском рынке: рукав пыльной рясы разорван, на ногах стоптанные мужские сапоги, на плечах тяжелые мешки с овощами. И ей казалось, что и этого мало, что она должна отдавать себя людям еще больше.

А судьба била эту женщину безжалостно. Летом 1935 года ее дочь Гаяна, убежденная коммунистка, не мыслившая себе жизни без России, вернулась на Родину, где и умерла через 2 года от дизентерии.

В 1940 году немцы вторгаются в Париж. И высокая, статная женщина в черном апостольнике с круглым добрым лицом увидела смысл жизни в том, чтобы добро стало делом на этот раз рискованным, пахнущим порохом и застенком, и ушла с головой в подпольную работу. Лурнельский комитет был важным центром антифашистской деятельности в Париже. Он передавал посылки, деньги, подложные документы заключенным, устраивая побеги, ловил по радио и распространял Советские новости. В доме на Лурнель 77, скрывались коммунисты, русские, евреи. Душой Лурнельского комитета была Мать Мария.

В ночь с 15 на 16 июня 1942 года в Париже начались массовые аресты евреев. Около 7000 человек, в том числе более 4000 детей было согнано на зимний велодром. Судьбу этих 4000 детей английский историк Джеральд Этлингер назвал одним из самых потрясающих событий в этой войне. И в этом событии Мать Мария сыграла исключительную роль. Охраняли велодором немецкие солдаты и французские полицейские. Мать Мария, улучив минуту, когда у ворот остались только французы, высоко подняв голову, подошла. “Там уже есть, кому молить с ними и за них,” - остановил ее французский полицейский. “Еще одна молитва не может быть лишней, - твердо ответила она и посмотрела ему в глаза, - Вам не стыдно?” “Это их спектакль”, - показал полицейский на выходящих из-за угла немецких солдат”. “Отвечаем все,- отрезала она и, отстранив полицейского, вошла в велодром.

В этом аду, где всего 1 водопроводный кран, 10 туалетов, 2 врача на 10 тысяч человек, она оставалась четверо суток, не сомкнув глаз, и совершила, казалось бы, невозможное. Тайно договорилась с французскими шоферами, которые вывозили отсюда мусор, передала им записку с адресом ее дома. В высокие урны для мусора, которые стояли у стен велодрома, она опускала детей, их заваливали мусором, и мусорщики вывозили их в город.

В феврале 1943 г. ее вместе с сыном Юрой арестовало гестапо. Восемнадцатилетнего Юру отправили в Бухенвальд, где он погиб через несколько месяцев. Ее - в Равенсбрюк. В условиях, рассчитанных на то, чтобы человек перестал быть человеком, она не впадала в отчаяние и поддерживала других. И когда одна женщина горько пожаловалась ей, что она уже ничего не чувствует, и даже сама мысль закоченела, Мать Мария воскликнула: "Нет, нет, только непрестанно думайте. В борьбе с сомнениями думайте глубже, шире. Не снижайте мысль, а думайте шире земных рамок и условий".

И она мыслила: о рыжем тумане, сгустившемся над Европой, о жестокой бессмыслице, идущей из глубин тысячелетий, когда "наше" в первый раз стало "моим". Ведь она так любила эти Блоковские строки: "И все уже не мое, и с миром утвердилась связь".

Даже вид дымящейся трубы крематория она могла использовать как средство успокоения. Она говорила: "Только здесь, над самой трубой крематория клубы дыма мрачны, а, поднявшись ввысь, они превращаются в легкое облачко, чтобы затем совсем развеяться в беспредельном пространстве. Так и души наши, оторвавшись от грешной земли, в легком неземном полете уходят в Вечность для радостной жизни".

"Ветер, ветер на всем белом свете. "Кстати, она и в лагере продолжала писать стихи, но, к сожалению, они не сохранились. А когда уже освобождение лагеря было близко, Мать Мария пошла в газовую камеру вместо выбранной фашистами советской женщины, обменявшись с ней курткой и номером...

На одном из вечеров, посвященных памяти Матери Марии в Лондоне, в Пушкинском клубе ее близкий друг рассказывал о сне, который он накануне этого вечера увидел. Мать Мария идет неспешно по полю пшеницы и в ответ на изумленное восклицание: "Но вы же умерли!"- отвечает, лукаво улыбаясь: "Мало ли что люди болтают, как видите - я живая.” И это возвращает нас к строкам мудрого, доброго человека, который застенчиво улыбается, чтобы не огорчать милую девочку своей печалью: "Когда Вы стоите на моем пути, такая живая, такая красивая..."

Из записной книжки Матери Марии: "Есть два способа жить, совершенно законно и почтенно : ходить по суше, мерить, взвешивать и предвидеть. Но можно ходить и по водам. Тогда нельзя мерить и предвидеть, а надо только все время верить. Мгновение безверия и начинаешь тонуть."

Несомненно, что она придерживалась второго из названных способов жить, когда почти каждый день становится испытанием крепости ее веры, готовности безропотно нести тяжкий крест сострадания и светлой бескорыстной любви к ближнему. И это превратило ее жизнь в подвиг.

Марина Кузьмина, г.Рыбинск.