рыцарь российской науки

 

Постоянный автор любого журнала – это практически его сотрудник, и его утрата остро ощутима и болезненна. Тем более, когда уходит из жизни такой незаурядный, самоотверженный человек, как Леонид Витальевич ГОЛОВАНОВ.

Он действительно всегда стремился оставать­ся в тени тех проблем, над которыми работал, хотя творческое честолюбие – вещь вроде бы не такая уж и плохая, особенно если есть чем гордиться. А у Леонида Витальевича заслуги пе­ред отечественной наукой – да, пожалуй, и перед мировой культурой – были немалые. Он ведь был не просто кандидатом философских наук и действительным членом Академии космонавтики им. К. Циолковского, не только автором множества научных публикаций. Сплошь и рядом за краткой строкой на титульном лис­те книги – «научный редактор Л.В. Голованов» скрывался глубоко личностный «кусок жизни» Леонида Витальевича, скрывались уникальные по своей полноте знания о людях и событиях.

Это относится, в частности, к единственной в своем роде книге «России звездные сыны» (Малая энциклопедия космонавтики. М.: «Гелиос», 2001) и, без всякого сомнения, к фундаментальным трудам Александра Леонидовича Чижевского «Космический пульс жизни» и «На берегу Вселенной». Эти достаточно сложные по своему научному аппарату, объемистые тома стали теперь любимы самым широким читате­лем именно благодаря многолетним подвижни­ческим трудам Л.В. Голованова, который сохранил наследие великого русского ученого с тра­гичной, мужественной и светлой судьбой. Сохра­нил он и стихи А.Л. Чижевского (а ведь, кстати, есть вполне обоснованное мнение, что не стань он ученым, был бы великим поэтом), и его жи­вописные работы – удивительно чистые и све­тоносные, хотя многие из них создавались в заключение, всего лишь ученическими цветными карандашами...

А.Л. Чижевского недаром сравнивали с «ти­танами» эпохи Возрождения, гармонично сочетав­шими в своей деятельности искусство и науку. Не случайно и особое отношение к таким людям Леонида Витальевича Голованова: и он ведь тоже стремился в непростых условиях российской действительности рубежа тысячелетий исполнить их полузабытые ныне заветы – одухотворить процесс научного познания мира, исключить воз­можность «сползания» науки к обслуживанию бесчеловечных, корыстных побуждений.

Не потому ли и одну из последних своих ста­тей Леонид Витальевич посвятил Леонардо да Винчи? Она не была напечатана при жизни ученого, хотя он придавал ей очень большое значе­ние. Пусть же эта публикация станет даром его светлой памяти.

 

 

Леонид ГОЛОВАНОВ

 

ЛЕОНАРДО:

устремленность к всеобщему

в мысли и действии

 

 «Познание минувших времен и познание стран мира — украшение и пища человеческих умов». С этой цитаты из рукописи Леонардо да Винчи — его так называемого «Атлантического кодек­са», хранящегося в Амвросианской библиотеке города Милана, — уместно начать эту статью в память о нем. Пять с лишним столетий ми­нуло с тех пор, как творил великий флоренти­ец, но и по сей день нам небезразлично все, чем он жил, чем радовался, болел и страдал.

Есть в том своя логика: классики навсегда останутся современниками всех последую­щих поколений. А «хорошая память, которой нас одарила природа, делает, что всякая дав­но минувшая вещь кажется нам настоящей» (там же). Это верно как в узком (частном, ин­дивидуальном, личностном), так и широком (социальном, вообще историко-культурном) смысле.

 

История человечества течет, течет непрерывным потоком... Она не что иное, как непрерывное, безостановочное становление нового, как говорил Гераклит, невозможно войти в сей поток дважды. Но мы, вопреки очевидному, стремимся вернуться назад и как бы вновь пропустить его через себя, вновь сопережить пережитое нашими стародавни­ми «современниками»... Угадать, обнаружить за непрерывными изменениями нечто всегда «пребы­вающее» в бесконечно разнообразных повседнев­ных проявлениях.

Эпоха Возрождения была возвращением европей­ской культуры из мглы Средневековья к античной классике. Но то было не движение исторического по­тока вспять, а обращение к временно утраченным вечным ценностям, восхождением цивилизации по спирали к новым рубежам с воскрешением, возрождением положительного и открытием нового в неког­да отброшенном старом. Обновлялась система духовных и нравственных ценностей, утверждалось признание высокого назначения человека и его достоинств. Об этом, в частности, и заявлял всем своим творчеством Леонардо.

Его художественные произведения славили красо­ту человеческой натуры, звали к полноте жизни, про­буждали добрые чувства, сеяли вокруг свет. «Живо­писец, — считал художник, — спорит и соревнуется с природой». Пафосом жизнеутверждения дышат все его работы — будь то законченные полотна или динамичные, выразительные эскизы, наброски на кар­тоне, бумаге.

Его творчество самым непосредственным обра­зом и наиболее глубоко выказывало эстетическую сторону духовности Ренессанса. Но самое главное — то была яркая демонстрация раскрепощающегося личностного начала, энергичного восхождения чело­века к самому себе, к полноте своей творческой сущности.

 

СЕРДЕЧНЫЕ ЗАМОРОЗКИ В ВЕСНУ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

 

Эпоха Возрождения была, можно сказать, интел­лектуальной весной человечества. Со всеми характерными капризами политической погоды переходно­го периода — с солнышком, с дождем, с «оттепеля­ми», «заморозками» и тому подобным.

Она была «временем необычайного культурного самосознания», «новой интуицией жизни», как справедливо подчеркивал известный русский историк, культуролог и литературовед начала XX века П.М. Бицилли. «Жизнеощущение Ренессанса, — писал он, — характеризуется повышенным чувством личности как величины, прежде всего, любящей и путем любви познающей Космос и утверждающей себя в нем» (выделено мною. — Л.Г.).

Не это ли прочитывается уже при первом взгля­де на большинство живописных работ Леонардо?.. Судя по ним, можно подумать, что судьба благово­лила автору. Действительно, по свидетельству современников, он «своей наружностью, являвшей высшую красоту, возвращал ясность каждой опечаленной душе».

Таков был, можно сказать, передний план. К дру­гому, заднему плану доступ стороннему глазу был заказан. О нем можно лишь догадываться по редким намекам в интимных записях художника да... единственной картине, несколько выпадающей из общего ряда его замечательных творений. Я имею в виду неоконченного «Святого Иеронима». У ног кающего­ся аскета изображен лев, олицетворение силы и мужества, царь зверей, исторгающий из полураскрытой пасти страдальческий вопль в сочувствии невыносимым мукам пустынника.

Что послужило поводом для обращения к такому сюжету? Ведь аскетизм тогда повсеместно отступал... Кстати, картину Леонардо писал на широкой доске, по-видимому, не по чьему-либо заказу, а в силу внут­ренней потребности, в ответ на нравственные проти­воречия и глубокую душевную боль.

Спустя триста с лишним лет картину обнаружат по частям у случайных людей. Отломанную ее половину использовал в качестве крышки для сундука некий ста­рьевщик, другую часть — в качестве сиденья табурет­ки сапожник... Затем, уже опознанная и воссоединен­ная, эта картина станет особо чти­мой собственностью Ватикана.

 

Сила экспрессии трагической фигуры, запечатленной на ней, та­кова, что, несомненно, перед нами неформальное, искреннее реше­ние. Никакая, пусть даже самая та­лантливая имитация не скрыла бы фальши. Поэтому нельзя согла­ситься с мнением, будто картина представляет собою лишь «сухую анатомическую штудию»*, — перед нами потаенные мысли и пере­живания самого автора.

 

БЫЛ ЛИ ЛЕОНАРДО ФИЛОСОФОМ?

 

Да считал ли он себя таковым? И если так, то в каком смысле? В том ли, что вкладывало в него большинство его современников?

Нет. Ведь философия действи­тельно была тогда «служанкой богословия». Мало того — в сознании многих даже сестрой теологии. Если не ею са­мой.

Чтобы должным образом понять взгляды мысли­теля, необходимо вспомнить, каким было «поле» господствующего в его окружении сознания.

Европа вступала в качественно новую фазу своей истории, отрицавшую феодальный строй с его жест­кой церковностью. Ищущая мысль, всецело отдавав­шая себя Богу и растворявшая личность в служении Ему, теперь обратилась к реальному миру во всех его проявлениях, в том числе к человеку с его необы­чайно сложным внутренним миром, многообразными физическими и умственными потребностями, с чув­ственными радостями и печалями. Под знаком гума­низма развертывалась светская образованность, подчеркнуто отмежевывавшаяся от богословско-схола­стической учености.

Леонардо получил домашнее образование, направ­лявшееся его отцом, нотариусом по профессии. Домашняя, по преимуществу светская библиотека слу­жила для него источником умственной пищи. Общение его отца с представителями самых разных соци­альных кругов также «подпитывало» впечатлениями юный ум.

Фундаментальной основой, на которой вырастало Возрождение, была городская жизнь. Носителем но­вой идеологии, выражавшей интересы восходящих социальных групп, стало бюргерство — нарождавшаяся буржуазия, противостоявшая как дворянству и ду­ховенству, так и простым труженикам. Такой была среда, в которой вырастал будущий художник.

 

ДУХ ЭПОХИ

 

Свежий ветер перемен не минул даже самых кон­сервативных умонастроений. Ростки нового органично вырастали и в недрах самой теологии — живой мысли становилось тесно в былых богословских одеждах.

В ряду наиболее ярких представителей новых идей­ных веяний первым следует назвать Николая Кузанского (1401—1464). Посвятив себя священнической де­ятельности, он поднялся до высшей (если не считать Папу) ступени католической иерархии, получив сан кар­динала. За своими повседневными церковными забо­тами он находил время для занятий философией и ма­тематикой, в этих его работах сквозили пантеистичес­кие мотивы (см., например, трактат «Об ученом незнании»),

Человека, трактуемого как часть природы, Кузанец (как его нередко называют) именовал «ко­нечно-бесконечным»: он конечен как земное телесное существо и бесконечен как сущность духов­ная (божественная). «Как Бог раз­вертывает из Себя все многооб­разное богатство природных ве­щей, — писал он, — так и челове­ческий ум развертывает понятия, свернутые в нем».

Пафос Возрождения как нельзя лучше выразили восторженные слова философа Джованни Пико делла Мирандолы (1463—1494): «О, высшая щедрость Бога Отца! О высшее и восхитительное счас­тье человека, которому дано вла­деть тем, чем пожелает, и быть тем, кем хочет!»

Это цитата из его сочинения «De hominis dignitate» (лат. «О достоинстве человека»), напи­санного как вступительное сло­во к публичному диспуту, наме­ченному на весну 1487 года в Риме. Диспут был запрещен Па­пой Иннокентием VIII, однако за­ранее написанная речь пошла «гулять» по университетам Ита­лии. Пронизанная высокими иде­алами и горячими чувствами, она призывала людей осознать свое предназначение и осуще­ствлять себя в способности тво­рить свою судьбу и безгранично совершенствовать собственную природу.

Сам Леонардо, как человек, по собственному признанию, без «книжного образования» — не прошедший систематического обучения в каком-либо из офи­циальных образовательных заведений, — оставался в стороне от философских ри­сталищ. Однако, при его многообразных знаниях, он не чурался животрепещущих проблем.

К «гуманистам», всецело занятым культивировани­ем «благородных» искусств и высокоумными разго­ворами о «божественных вещах», Леонардо относил­ся настороженно и не включался в их споры. В те дни, когда речь Пико делла Мирандолы ходила по рукам, Леонардо работал над конной статуей отца правите­ля Милана, делал многочисленные рисунки, лепил модели...

Тогда же по заказу герцога писал картину «Мадон­на в скалах» — произведение, которое вскоре потря­сет весь мир совершенством исполнения, душевной ясностью, уравновешенностью композиции, выра­зительностью образов.

Одновременно что-то проектирует, экспериментиру­ет; выступает как архитектор, гидротехник, мелиора­тор... Придуманные им механизмы приводят в восторг его близких. Чтобы сохранить «главный дар природы, то есть свободу», он изобретает наступательные и оборонительные средства для государств, «осаждае­мых тщеславными тиранами». Принимает участие в конкурсе на постройку купола миланского собора. В его записках мы находим меткие замечания по вопросам математики, механики, геологии, географии, метеоро­логии, химии, оптики, астрономии, анатомии и физио­логии человека и животных, по медицине, ботанике...

 

познАние движимо любовью

 

«Мудрость есть дочь опыта», — считал Леонардо. Опыта практического, но не стихийного и слепого вза­имодействия человека с окружающим миром, а со­знательно устремленного к познанию сущего. И притом — «оснащенного» теорией, математикой.

И в живописи он тоже видел, прежде всего, опыт — опыт познания, в котором человек утоляет свою лю­бовь к этому миру. Любящий, писал он в своих замет­ках, движим любимой вещью.

В творчестве, по мнению Леонардо, происходит со­единение любящих сторон — природы (мира) и че­ловека.

Искусство же освоения мира для Леонардо было едино — художественно-эстетическое, инженерно-техническое и научно-познава­тельное. О сознательной диалек­тике сущего философы еще не задумывались (заговорят лишь более трех столетий спустя), но она уже питала воззрения вели­кого художника, естествоиспыта­теля и изобретателя на чувствен­ный мир, в котором он открывал устойчивые связи и красоту — и стремился миру же вернуть от­крытое им.

Но и любовь, считал Леонардо, есть дочь познания. В этом «брач­ном отношении» с природой (выражение Пико делла Мирандолы) — вся суть постижения вещей, суть восхождения к истине.

Подражание творениям приро­ды (точнее, следование ее зако­нам), а еще более — стремление в своем сознательном творчестве превзойти их — вот в чем виде­лось ему собственное предназна­чение.

Поэтому не в книжных премуд­ростях, а в живом творчестве искал он философию, принимая за таковую и живопись. В своем «Трактате о живописи» он писал, что она «в состоянии сообщить свои резуль­таты всем поколениям Вселенной... она не нуждается, как письмена, в истолкованиях различных языков, а не­посредственно удовлетворяет человеческий род..».

Леонардо называл Бога «Первым Двигателем», «Верховным Художником». И языком своих художественных образов говорил с представителями всех сословий о высоких истинах: «Взгляни на свет (имеется в виду Вселенная, мир. — Л.Г.) и вглядись в его красоту, — писал он. — Мигни глазом, глядя на него, — тот свет, который ты видишь, раньше не был, и того, который был, теперь уже нет. Что его вос­создает. если Создатель непрерывно умира­ет?» (подчеркнуто мною. — Л.Г.)

Поразительная фраза! Подобных ей немало в за­писках Леонардо да Винчи. В ней — одна из узловых философских идей, прямо связанная с главной кате­горией диалектики — категорией становления. И разве вся многообразная деятельность Леонардо не олицетворяет фундаментальный, объективный смысл названной категории?

 

его творчество не просто отрАжАло свое время

 

Оно и творило его. Равно как и он сам был творим этим временем. Его рукой эпоха выводила свои пись­мена. Мир неустойчив, изменчив, текуч, природа на­ходится в непрестанном движении, непрестанном рождении и умирании — и человек с его многообраз­ными отношениями и связями каждое мгновение и тот — и уже не тот. Так и художник, утверждая себя в качестве творца, неутомимо заявляя о своем изначальном праве творить, нечто находит, созидает, об­ретает и одновременно нечто отрицает, меняет, разрушает. Отбрасывает обретенную конечную форму, преступает им самим же раздвинутые границы, выходит за собственные пределы.

Леонардо не был исключением — многосторон­ность творческих сил была типична для многих его современников. Но в нем наиболее выразительно проявилась эта особенность эпохи. Он был гениаль­ным ученым-естествоиспытателем, обогатившим все отрасли современного ему естествознания глубокими наблюдениями и проницательными догадками. Его могучий талант инженера был соизмерим с его замечательной художественной одаренностью.

Религиозному догматизму и натурфилософским спекуляциям Леонардо противопоставил трезвый, ясный, как и его художественные произведения, об­раз мышления, ориентированный на познание объективной реальности. «Многие, — писал он в своих за­ветных страницах, — будут считать себя вправе уп­рекать меня, указывая, что мои доказательства идут вразрез с авторитетом некоторых мужей, находящихся в великом почете, почти равном их незрелым суж­дениям; не замечают они, что мои предметы роди­лись из простого и чистого опыта, который есть ис­тинный учитель».

Он был врагом тщеславия и себялюбия, за кото­рыми, как правило, следуют бесчеловечность и жестокость. Он был нетерпим к тем, кто ради удовлет­ворения своей прихоти готов уничтожить Бога вмес­те со всей Вселенной.

В его биографии, написанной итальянским архи­тектором Джорджо Вазари (1511—1574), есть такие строки: «...Философствуя о явлениях природы, он стремился постигнуть свойства трав, продолжая в то же время наблюдать движение неба, бег Луны и пути Солнца». За этими строками в первом издании (1550 г.) следовала фраза: «Вследствие всего этого он со­здал в уме своем еретический взгляд на вещи, не согласный ни с какой религией, предпочитая, по-ви­димому, быть философом, а не христианином». Уже в издании 1568 года автор убрал эту фразу, сослав­шись на то, что якобы был «плохо осведомлен» о взглядах Леонардо на этот предмет... Но, как гласит русская поговорка, «слово не воробей: вылетит — не поймаешь».

 

ЕГО ВДОХНОВЛЯЛИ МЫСЛИ О ГЕОМЕТРИИ,

 

развиваемые тогда, прежде всего, Николаем Кузанским. Хотя и направлены были эти мысли на выясне­ние теологических вопросов, связанных с Божествен­ной сущностью, с ее таинственными «похождениями» и связями с сотворенной природой. Но вот что при­мечательно: делая выписки из работ Кузанца, а так­же других современных ему философов, равно как и из сочинений античных мыслителей, Леонардо опус­кал все, что было связано с богословием, и обходил имя Бога...

Леонардо да Винчи одним из первых сформулиро­вал принцип философского и естественнонаучного детерминизма, то есть закон причинной обусловлен­ности всех явлений, сознательно противопоставив его телеологии (идеалистическому взгляду, согласно ко­торому ход вещей заведомо предопределен сверхсущностной целью — «телос» по-гречески означает результат, завершение, цель). Телеология почти без­раздельно господствовала не только в религиозной схоластике, но и в натурфилософии Средневековья. Природа полна бесчисленных причин, отмечал он и призывал к диалогу с ней на языке эксперимента:

«Опыт никогда не ошибается, ошибаются только суж­дения наши, которые ждут от него вещей, не находя­щихся в его власти... Оставьте опыт в покое и обра­тите жалобы на собственное невежество...»

От детерминизма, трактуемого в ту пору механис­тически (да и могло ли быть иначе, когда механика была в авангарде познания?), Леонардо поднялся до осознания закономерности как объективного факта: «О чудесная необходимость, ты с величай­шим умом понуждаешь все действия быть причаст­ными причин своих, и по высокому и непререкаемо­му закону повинуется тебе в кратчайшем действовании всякая природная деятельность!»

По убеждению Леонардо, все стороны действитель­ности подчиняются численным отношениям, обнару­живают математические пропорции: «Пусть не чита­ет меня тот, кто не является математиком согласно моим принципам... Тот, кто порочит высшую досто­верность математики, тот питается сумбуром и никог­да не заставит умолкнуть противоречия софистичес­ких наук, которые учат вечному крику...»

 

«НАУКА — ПОЛКОВОДЕЦ, ПРАКТИКА — СОЛДАТЫ»

 

Заразителен оптимизм Леонардо да Винчи с его верой в познавательную и практическую силу на­уки: «Влюбленный в практику без науки — словно кормчий, ступающий на корабль без руля или ком­паса; он никогда неуверен, куда плывет...» И живо­пись, по Леонардо, должна опираться на науку — на знание пропорций человеческого тела и зако­нов перспективы, влияния среды на окраску пред­метов и так далее.

Огромно было воздействие творческого примера Леонардо да Винчи на всю европейскую культуру во­обще. Не будет преувеличением, если мы скажем, что без Леонардо не было бы и Рафаэля. К сожалению, втуне пролежали его научные черновики и записки, сокрытые в разрозненных архивах в течение трех с лишним столетий.

Неизгладимый след в общественном сознании ос­тавило его теоретико-эстетическое наследие. Леонар­до вырвал живопись из цепких лап цеха прикладных ремесел, защитил и утвердил ее культурную само­ценность. По его мнению, живопись — выше всех видов искусства. Она «является первой» из «наук, доступных подражанию»; «она состоит из тончайших умозрений, которых скульптура лишена полностью...». Она и первая из «наук», поскольку «представляет чувству с большей истинностью и достоверностью творения природы, чем слова или буквы...».

Изумляясь «мудрости» природы, художник восхи­щается ее красотой и утверждает, что изобразительное искусство порождено ею, — оно «внучка ее» (по­скольку дочь — это весь непосредственно связанный с природой вещный мир, а живопись порождение его) и «родственница Бога».

В живописце Леонардо видел образ Творца Все­ленной, а в живописи — инструмент творческого познания Мира. С нею и благодаря ей человек спосо­бен восходить к Всеобщему, и чем выше он в своем художественном совершенствовании, тем он ближе, по Леонардо, к Богу - С такими мыслями, уже тяжело больной, он диктовал свое завещание, в ясном со­знании неминуемого конца, и каялся исповеднику, что грешен был перед Господом, недостаточно прилежен в своем главном призвании.

Казалось бы, какое дело нам, переступившим по­рог XXI века, в условиях нынешнего тревожного бытия, до Леонардо да Винчи? Ответ на этот вопрос — в самом факте проведения год назад в Москве, в Политехническом музее, Международной научной кон­ференции памяти великого флорентийца. Состояние общества, в котором не исчерпаны социально-куль­турные инстинкты, не утрачены интересы к высшим историческим ценностям и не пропал интерес к веч­ным общечеловеческим темам, не может быть при­знано безнадежным.

Вглядываясь в давно минувшие эпохи, как в зер­кало, мы соотносим увиденное там с собой; заостря­ем внимание на том, что способно по сию пору слу­жить нам нравственной опорой в преодолении труд­ностей. И, определяя место собственной судьбы в контексте мировой истории, стремимся осмыслить и свою в ней роль.

 

© «Наука и религия», № 5, 2004