Людмила Шапошникова

 

Рерих в Гималаях

« Много вышек в жизни. Многие нужнейшие держатся дозоры. Приносится неотложная польза. Только при всем том бывает на вышках одиноко. Слышите ли? Отзоветесь ли?»

Н.К.Рерих

Кулута

У железнодорожной станции в Патанкоте их уже ждали нанятые машины и низкорослые местные лошади. Погонщики-горцы скупо цедили слова, отвечая на вопросы любопытных, окруживших караваи. Станционные грузчики в красных тюрбанах перетаскивали багаж из вагона. Юрий Николаевич и Святослав Николаевич наблюдали за укладкой. К полудню караван двинулся в путь. За Патанкотом открылись синие предгорья, через которые шла дорога туда, в указанную Махатмами долину. Долина называлась Кулу, или Кулута. Она лежала в западных отрогах Гималаев, на пути к тибетской границе. Начался подъем. Моторы натужно ревели, погонщики покрикивали на лошадей. Заметно становилось прохладнее. Бодрящий, пахнущий снегом воздух стекал сюда с невидимых еще снежных вершин Великого Гималайского хребта.

Был конец 1928 года. Здесь им предстояло завершить многое из того, что было связано с Центрально-Азиатской экспедицией. Караван нес ее груз. Естественнонаучные коллекции, старинные рукописи, потемневшую от времени тибетскую бронзу, танки, созданные художниками несколько столетий назад. Полотна Николая Константиновича. Словом, все, что требовало завершения и осмысливания. Сидя в машине с откинутым верхом, Николай Константинович пристально всматривался в поросшие лесом склоны, в темные скалы, прислушивался к шуму узких горных речушек. И хотя впереди была неизвестность, казалось, что все будет хорошо. Ему повезло с самого начала. В Симле, в отеле, он познакомился с раджей Манди. Долина входила в его княжество. Темнолицый и горбоносый раджа внимательно слушал рассказ Николая Константиновича о приключениях в Центральной Азии. Он удивлялся и качал головой. На высоком тюрбане вспыхивал и гас большой изумруд. Потом раджа расхваливал свои владения и рассказывал легенды о покровителе долины Гуге Чохане. Николай Константинович спросил, где можно поселиться в Кулу. Раджа на минуту задумался, опустив тяжелые веки. Изумруд на тюрбане светился таинственно и притягательно.

- Обратитесь, пожалуйста, — сказал раджа, - к плантатору Дональду, у него несколько домов. - И поднялся, показывая, что разговор окончен.

Рерих написал Дональду короткое письмо, упомянув о разговоре с раджой. Плантатор ответил через несколько дней, предлагая виллу «Манор» в Наггаре. Выяснилось, что Наггар находится на высоте двух тысяч метров. Рерихов это устраивало. Там, где высота, там и тишина. Тишина, такая необходимая для большой и сосредоточенной работы. Они заночевали в небольшом местечке Палампур. Были рождественские праздники, и Шибаев, секретарь Николая Константиновича, поздно вечером принес в бунгало для приезжих небольшую елочку. Зажгли на ней свечи, и ему показалось, что за темными окнами бунгало не Гималаи, а тот другой, оставшийся в прошлом мир. Мир его детства на набережной северной реки в далеком городе, над которым поднял державную руку Медный всадник. Свечи потрескивали и оплывали. Пахло разогретой хвоей. Это был запах рождества. Он сидел перед елкой, и в мерцающем свете свечей, в их трепетных отсветах возникали картины, давно ушедшие и невозвратимые...

На следующий день пути они нашли пристанище на просторной вилле раджи в Манди. От Манди дорога пошла по берегу бурного Беаса, пробивавшего себе путь в узком скалистом ложе. Около ущелья Ут караван повернул на север и вошел в долину Кулу. Дорога вилась между прибрежными скалами, внизу шумел и пенился Беас. Местами она становилась совсем узкой и больше походила на тропу. Дорога поднималась все выше. Ревели моторы, заглушая шум реки. Надрывно и протяжно кричали погонщики, понукая усталых лошадей. Отсюда, с дороги, были видны лесистые склоны, наступавшие на долину, и дома, крытые серебристым сланцем, разбросанные по берегу реки. По склонам карабкались горные деревни. Уже в сумерках переправились через старый бревенчатый мост на другой берег Беаса. Машины оставили перед ним: мост мог не выдержать их тяжести. Копыта лошадей гулко стучали по потемневшим от времени бревнам. Лошади чувствовали себя неустойчиво, и их пришлось вести под уздцы. От моста тропа пошла круто вверх. Пришлось сесть на лошадей. Стало совсем темно. Огромные ели и сосны наступали на тропу. Где-то внизу светились редкие огоньки. Впереди ничего не было видно. Наконец, где-то за деревьями мелькнуло освещенное окно, близко залаяла собака, и на дорогу вышел слуга с фонарем. Желтые отсветы заплясали на дороге. Слуга поставил фонарь на землю и сложил руки в приветственном пранаме. Их ждали. Дональд распорядился приготовить для них комнаты.

Утром все встали очень рано. На площадке перед домом лежал снег, мороз слегка пощипывал нос и щеки. Но склон, где стоял дом, и вся долина были залиты ослепительным солнцем. Над Кулу раскинулось неправдоподобно синее небо. Воздух был столь чист и прозрачен, что, казалось, вот-вот зазвенит от малейшего прикосновения. Беас был далеко внизу, и сюда его шум не доносился. Совсем близко, там, где угадывались истоки реки, блистала снегом двуглавая вершина Гепанга. Она напоминала гигантскую букву «М».

- Гора «М», - сказала Елена Ивановна и засмеялась.

Что-то знакомое показалось Николаю Константиновичу в двуглавой вершине. Она была похожа на алтайскую Белуху. Он принял это как доброе предзнаменование. Значит, он снова увидит Алтай. Вернется на родину. Здесь только надо завершить начатое. Потом в путь, - туда, на север. Он проведет здесь от силы несколько лет. Все сделанное передаст России. От этих мыслей стало спокойно и легко. Захотелось осмотреться вокруг. От дома тропинка вела куда-то вверх. Он предложил пойти по ней. Поднимались медленно, часто останавливались, любуясь открывавшимися снежными вершинами. За поворотом они увидели ограду и старинный двухэтажный дом. Дом напоминал старые шотландские постройки. У него были прочные стены серого камня, черепичная крыша и длинные печные трубы над ней. Они вошли за ограду и отыскали сторожа. Старый индиец, завернутый в шерстяной плащ, в плоской шапочке с бархатными краями, какие носили жители долины, показал им дом. Там никто не жил. Они вошли в столовую. Вокруг длинного дубового стола стояли массивные деревянные стулья с высокими спинками. На спинках были вырезаны инициалы «Н.R.». У него возникло ощущение чего-то необычного, сказочного. Пустой дом на горном склоне, сторож в кельтском старинном плаще и эти инициалы, вырезанные на темных спинках стульев. «Н.R.». Английские инициалы Елены Ивановны - Елена Рерих. Как будто дом предназначался именно ей. Как будто кто-то специально его приготовил и пометил стулья инициалами Елены Ивановны. Теперь оставалось только в нем поселиться. «Н.R.», «Н.R.» - читал он на мебели в столовой, на садовой скамье под огромным деодаром. Инициалы возникали как знак, как настойчивое приглашение той, которую так звали. Сторож сказал, что дом принадлежит радже Манди. Раджа сюда совсем не заглядывает. Место это уединенное, далекое от железной дороги, зимой все дороги и тропы заносит снегом. Раджа не любит тихую жизнь. Он предпочитает отели и рестораны Симлы или, на худой конец, свой дворец в Манди.

Дом им очень понравился. Выяснилось, что он был построен еще в прошлом веке английским полковником Генри Ренником, а потом перешел к радже. Буквы «Н.R.» оказались инициалами полковника, но ощущение какого-то таинственного знака, заключенного в них, осталось. Николай Константинович разыскал министра финансов раджи и предложил ему продать дом. Министр не возражал. Через несколько дней пришло согласие самого раджи. Рерих внес задаток. Казалось, что все уладилось быстро и удачно. Но только казалось...

Они переехали в купленный дом. Он стоял на высоком склоне над горным поселком Наггар. Отсюда проглядывалась вся долина Кулу с бурным Беасом, рассекавшим ее вдоль. В долине шла своя особая жизнь... Жизнь эта уходила корнями в глубокую древность. По берегам Беаса возвышались деревянные храмы. Их крыши напоминали китайские пагоды. В храмах поклонялись местным богам, а когда-то в них совершались человеческие жертвоприношения. На праздниках перед храмами танцевали пророки и гортанными голосами кричали о Будущем. На узких паланкинах от храма к храму несли богов. Их было много. На солнце сверкали их бронзовые и серебряные маски. Звучали длинные медные трубы. Мужчины в узких штанах и кафтанах, перехваченных широкими поясами, ладно двигались по кругу. Высокие барабаны отбивали ритм. Молниями сверкали в руках танцоров кривые священные мечи. Жрецы рассказывали о священных реликвиях, которые хранились в храмах Кулу. Даже они входили туда с завязанными глазами. Через долину шли древние караванные пути в Тибет, Китай, Индию. Петляли среди высоких перевалов, поднимались к вечным снегам, спускались к синим хребтам, которые тянулись до самого горизонта. «На север от нас Манали, Арджунгуфа, Джагадсуг, Басишта, а за ними снежный Ротанг. Путь на Тибет, на Кайлас, на Ладак, на Хотан - через Гоби на Алтай. Древний путь. На восток - Чандер Кани перевал - за ним Малана (особый мон-хмерский язык) - Спити - Тибет. На запад - Бара Бхагал, а за хребтами - Кашмир, Пир Панзал, а там и Памир. На юг - дорога на Симлу, на Манди, на озеро Равалсар, а там и жгучие равнины Индии.

...Внизу под холмом, на старой дороге, звенят колокольцы каравана. Чарует зов караванный. Откуда? Куда? С какими вестями?»

По этим путям когда-то шли волны переселенцев. Попав в долину, они оседали на ее плодородных землях. Строили свои храмы, молились своим богам, рассказывали свои сказки. Смешивались с местным населением. Долина удерживала и хранила их культуру, их одежду. Снежные хребты зорко сторожили древнее наследие. Его хранила и земля Кулу. Однажды на поле Николай Константинович заметил камень. Подошел поближе и увидел, что это каменная нога, обутая в сапог. Стали копать и обнаружили фигуру всадника на лошади. Ее установили под деодаром во дворе дома. «Гуга Чохан, - сказали местные жители, - покровитель долины». К дому приходили жрецы совершать пуджу в честь древнего героя. К новой семье в Наггаре относились почтительно, с уважением. По праздникам к воротам приносили цветы и фрукты. Надевали цветочные гирлянды на Большого господина и Большую госпожу. Гуга Чохан, чуть приподняв каменный лик, надменно и прямо восседал на лошади.

Долина продолжала раскрывать свои чудеса. В неожиданных местах на склонах гор были кем-то прорублены лестницы. Ступени, сложенные из необработанных камней, вели к перевалу Ротанг. Местные жители говорили, что лестницу соорудил Гесер-хан. Развалины циклопической кладки они называли дворцом Пандавов. Руины древних замков и башен стояли у самых снегов, на вершинах... Возле одного из них был хорошо выложенный водоем. Каменные алтари в честь богов возвышались около древних деревянных храмов.

Здесь, в горной долине Кулу, звучала сама История — в эпических поэмах, старинных хрониках, легендах. Имена исторических личностей сливались с именами эпических героев, с именами богов. Эхо Времени доносило звон мечей Великой войны «Махабхараты», поступь отрядов Александра Македонского, затихающий звук шагов исчезнувших народов. А вокруг высились снежные Гималаи и синие бесконечные хребты прикрывали долину. Над хребтами полыхали пурпурно-оранжевые восходы и закаты. По ночам в чистом горном воздухе ярко и неподвижно горели крупные звезды. Днем под солнцем сверкали ближние и дальние снега. Кулу называли еще Серебряной Долиной. И действительно, в ней было что-то от чистоты серебра, чуть потемневшего от Времени и от этого ставшего еще более прекрасным. «С отвесных скал, как серебряные нити небесные, сверкали водопады, - писал Николай Константинович. - Светлые брызги ласкали камни с древними надписями об Истине. Разные камни, различны знаки надписей, но все они о той же Истине. Садху припал губами к камню и пьет благодатные водопадные капли. Гималайские капли!»

Время превращало эти капли в кристаллы, и они росли сказочными сверкающими цветами в темных пещерах и ущельях. В кристаллах тысячелетиями копились прозрачность и чистота. Они же копились и на скалах, копились в людях, копились в атмосфере. Все здесь было необычным, особенным. «К северу от Кулу, в вечных снегах, сверкают хребты Гималаев, напоминающие своей белизной об особых условиях, окружающих необычные места». Здесь, в Кулу, ощущалась странная близость Заповедной страны. Люди хранили память о риши, великих мудрецах и Великих душах. Называли их именами реки, горы и пещеры. Скрытый мир риши и богов существовал в долине рядом с миром людей, был с ним связан и проникал в него. И люди воспринимали этот мир как необходимость, как неотъемлемую часть своей жизни. Они рассказывали легенды о риши и богах, они утверждали, что боги и риши вмешиваются в их жизнь. «Гур рассказывал нам много о великих местных риши: боги в долине живут в процветании. У них много собственности и или. Без их разрешения не позволено срубить даже дерево. Боги ходят друг к другу в гости. Многие видели, как боги путешествуют. Иногда они летают, иногда они передвигаются огромными прыжками, опираясь на палки. Конечно, кроме этого, они совершают триумфальные шествия под барабаны и трубы. В кладовых храмов хранятся богатые одежды, жемчуг, золото и серебряные маски - все атрибуты богов».

И вновь сказка переплеталась с чем-то реальным, существовавшим в действительности. Маски богов и их одежды; легенды о риши, гора со снежной вершиной, которую местные жители называли «Гуру-гури-дхар» - «Путь Учителя». Уверенность, что у далекого горного озера можно встретить Великого Мудреца. Триста шестьдесят богов долины Кулу — триста шестьдесят риши, покровителей Заповедной страны. И было трудно понять, где боги, где мудрецы, где люди. Память неразрывно соединяла их во что-то целое, неразделимое. «Не в предании, но в яви жили Риши. Их присутствие оживляет скалы, увенчанные ледниками, и изумрудные пастбища яков, и пещеры, и потоки гремящие. Отсюда посылались духовные зовы, о которых через все века помнит человечество. В школах заучивают их, на всякие языки переводят, но кристалл накоплений их наслоился на скалах Гималайских». Жрецы и пророки - гуры рассказывали о владыке Заповедной страны Ригден Джапо, который гнал своих врагов из Ладака в Кулу и разгромил их у старинного храма в солнечном селении Баджаура. Храм в Баджаура был каменный, сверху донизу покрытый кружевной резьбой. На гопураме в резном медальоне улыбались длинными глазами три богини - Трипурасундарам. На них были зубчатые короны. Богини индийских равнин таких корон не носили. По дорогам долины, туда, к перевалу Ротанг, за которым лежал снежный Лахул, брели паломники. Ярко раскрашенные лица, священные трезубцы, кружки для сбора подаяния. Они шли на Кайлас - гору, которая как магнит притягивала людей и с запада и с востока. Лахул встречал паломников снежными вершинами. Древняя дорога проходила у самых снегов и ледников. От них она шла на Ладак и Тибет. Лахул был рядом с Кулу, но совсем не походил на нее. Там стояли буддийские храмы с плоскими крышами.

По вечерам ламы трубили на них в медные длинные трубы, призывая людей на молитву. В Лахуле носили длинные тибетские одежды. Тяжелые украшения из бирюзы и кораллов были не похожи на украшения Кулу. Лахульцы были широкоскулы. Глаза косого разреза. Все напоминало о Тибете. «Пройдя Тибет и Ладак, можно оценить и Лахул. Снежные пики, цветочные травы, пахучий можжевельник, яркий шиповник не хуже лучших долин Тибета. Многие святыни, ступы, пещеры отшельников не уступят Ладаку. На скалах тоже ритуальные фигуры лучников, догоняющих стрелою круторогих горных баранов. А ведь древний Айбеко был символом света! Те же погребения в могилах, уставленных камнями, и в каменных склепах-камерах. Над Келангом раскинулась мощная гора Колокола». У снежных вершин стояли каменные менгиры, на скалах были высечены мечи с прямым лезвием. В узких горных долинах прятались старинные замки правителей-тхакуров, и орлы, парящие в потоках горного воздуха, почти цеплялись крыльями за их плоские крыши. Здесь тоже звучали баллады о Гессер-хане, легенды о Падмасамбхаве. Лахульцы показали пещеру, где жил учитель Миларепа, который на рассвете слышал таинственные голоса. Приводили к узким проходам, где когда-то обитали легендарные наги. В скальных натеках неслась на муле древняя богиня Палден Лхамо, а рядом с ней лучники гнали круторогих горных козлов.

На небольшой территории Кулу и Лахула, казалось, сосредоточилось все, чем были богаты Гималаи, все, что интересовало Николая Константиновича и делало его жизнь наполненной и устремленной. Он снова наблюдал и сравнивал. Его поразили перекрытия балконов в Лахуле, и он записал: «С изумлением видим, что некоторые островерхие крыши балконов опять напоминают Норвегию. Поучительно наблюдать плоские крыши, непременное наследие древней Азии, и эти острые неожиданные завершения, напоминающие север». Его Великое путешествие продолжалось в этих гималайских долинах. Здесь, в их каменистой почве, никто еще не вел археологических раскопок. Он надеялся, что раскопки подтвердят то, что принесла Центрально-Азиатская экспедиция. Он был уверен, что здесь, в Гималаях, находятся многие разгадки древней культуры человечества. Но он хорошо понимал, какие трудности его ожидают, и что работать придется пока на ощупь. «Индия, - записал он, - еще вся полна невскрытыми древними поселениями. После Хараппы, Мохенджодаро постоянно наталкиваются на холмы, являющиеся курганами древних городов. В одной нашей долине, судя по записям древних китайских путников, процветало 14 буддийских монастырей. Ни одного сейчас не осталось. Сохранились лишь неясные предания, что недалеко от наших мест скрыты со времен иконоборчества Лангдармы древнейшие буддийские манускрипты».

Работа предстояла огромная. Нужны были помощь и поддержка. Летом 1929 года Николай Константинович вместе с сыновьями выехал в Америку. Он рассчитывал на помощь музея Рериха в Нью-Йорке и обществ, которые действовали в США под его эгидой. В Кулу оставалась только Елена Ивановна. Он уезжал с большой неохотой. Ему не хотелось расставаться с Гималаями, с их снежными вершинами, с их чистым прозрачным воздухом, которым ему так хорошо дышалось. Он тревожился за Елену Ивановну, чье здоровье было в немалой степени подорвано Центрально-Азиатской экспедицией. Он утешал себя тем, что эта деловая поездка будет короткой, и он вновь вернется сюда, в тишину горной долины.

«Любопытное дело»*

* Приведенные в этой главе документы были обнаружены советским журналистом Л.В.Митрохиным в Национальном архиве в Дели и любезно предоставлены в распоряжение автора.

«Любопытное дело о нас хранится в архиве здешних начальников — лишь бы его не уничтожили — уж очень показательно», — писал Николай Константинович годы спустя, в 1945-м.

Хорошо известно, что любое дело состоит из документов. Любопытное же дело состояло из любопытных документов. Начальники, у которых оно хранилось, были разными. Одни занимали ответственные посты в правительстве Британской Индии, другие служили в британской разведке. Все они пеклись об одном: как выставить этого подозрительного русского из Индии. Они обрадовались, когда узнали, что Рерих отправился в Америку. Они считали, что это намного упростит стоявшую перед ними задачу. Теперь все сводилось к отказу во въездной визе. Они не знали, что Рерих так не считал. С рвением, достойным иного применения, они стали искать формальные, но вполне убедительные основания для отказа. В качестве главных аргументов использовались: посещение Рерихом Советской России в период Центрально-Азиатской экспедиции, его прокоммунистические настроения и его «несомненная шпионская деятельность» в пользу большевистской России. В любопытных документах из «любопытного дела» об этих аргументах говорилось без всяких иносказаний и дипломатии.

Из отчета П.К.Бэмфорда от 5.12.29:

«Установлено, что «никогда не было известно определенно, что он (Рерих. - Л.Ш.) является коммунистическим агентом». Конечно, это никогда не было доказано. Если бы это было установлено, тогда бы все было давно прекращено. Подозрение в отношении Рериха заключается не в том, что он посетил Россию, а в том, что там его принимали как почетного гостя... А то, что Рерих имел коммунистические симпатии и гостил в Индии у Соумендра Тагора, который впоследствии был принят в России с открытыми объятиями, дает основания отказать ему (Рериху. — Л.Ш.) во въезде в Индию».

Из отчета Д.Петри, эсквайра, от 23.12.29:

«Наиболее вероятное объяснение факта визита Рериха в Россию, как мне кажется, состоит в том, что он был желательной персоной для ее правительства... То, что этот антиреволюционный бывший русский подданный мог свободно въехать в Россию и опять уехать из нее, сохранив очень хорошие отношения с Советским правительством, является, само по себе, обстоятельством таким необычным и таким значительным, что может дать основания правительству Индии выслать Рериха с ее территории, даже если бы не было больше ни единого подозрительного факта».

«Записка о профессоре Н.Рерихе и различных членах его группы, 1930 г.

Профессор Н. Рерих. Хотя профессор и его группа жили очень тихо во время пребывания в Индии, тем не менее, нет достаточных оснований снимать с него подозрение. Недоверие к нему основывается на противоречивых заявлениях, которые он делал в отношении своей национальности, на его связи с известным индийским коммунистом в Индии 1925 г. и на его странном поступке, заключающемся в поездке в Россию из Урумчи в тот год, когда он сообщил, что едет в Китай. В то же время профессор Рерих сначала поддерживал мнение, что он подданный Соединенных Штатов Америки, но потом сказал генеральному консулу его Британского величества в Кашгаре 1926 г., что он считает себя русским...».

Из донесения от 1.06.32:

«Рерих, находясь в Соединенных Штатах, был подозреваем в симпатиях к коммунистической деятельности. Последующие отчеты, получаемые с 1925 г., укрепили подозрения в отношении действительных целей приезда Рериха в Индию, и возникла уверенность, что его деятельность как исследователя, археолога, художника и теософа является только камуфляжем и что в действительности он может быть коммунистическим эмиссаром».

В обратной визе Николаю Константиновичу было отказано. Было отказано в Дели, было отказано в Лондоне. Казалось, нет никаких надежд на возвращение в Индию. «Дело о визе нашей так разрослось, - писал Николай Константинович, - что его возили по коридорам министерства в тачке. Наконец, я спросил определенно: когда будет выдана виза? Нам ответили, что она выдана не будет. (Опять-таки без всяких объяснений.) Я спросил: это окончательно? И господин в желтом жилете ответил, низко поклонившись: окончательно! Тогда я сказал: «По счастью, в мире нет ничего окончательного». Сцена эта произошла в Лондоне. «Любопытное дело» разрасталось. Из далекой Индии к Рериху шли неутешительные вести. Здоровье Елены Ивановны, подорванное длительной экспедицией, оставляло желать лучшего. Слабело сердце. Беспокойство о муже и сыне давало себя знать мучительными головными болями.

Документы «любопытного дела» лучше всего представляют ход беспрецедентного сражения.

Из письма Д.М.Даннета от 2.04.30:

«В телеграмме государственного секретаря (№ 194) содержится незначительное сообщение о том, что миссис Рерих очень больна... Мы можем попросить директора Разведывательного бюро, как можно скорее выяснить, действительно ли миссис Рерих очень больна».

Из письма С.Н.Роя, эсквайра, заместителя секретаря при правительстве Индии, от 10.04.30:

«Информация, полученная директором Разведывательного бюро, не дает возможности выработать определенное мнение... Я склонен не верить сообщению о ее болезни, так как явно миссис Рерих начала наступление на нескольких фронтах».

Из письма Х.В.Эмерсона, эсквайра, секретаря при правительстве Индии, отдел министерства внутренних дел, от 10 апреля 1930 г.:

«Легчайший и быстрейший путь получения информации о здоровье леди — запросить полуофициально Пенджабское правительство».

Полуофициальное письмо Х.В.Эмерсона Д. Бойду, эсквайру, главному секретарю правительства Пенджаба, № 1725 от 13 апреля 1930 г.:

«Как Вам известно, правительство Индии крайне возражает против пребывания Рериха в Индии... Однако с момента возвращения его в Америку он начал предпринимать активные действия, чтобы снискать симпатии американского правительства, и сейчас мы получили через наше вашингтонское посольство просьбу государственного секретаря (США - Л.Ш.) объяснить детально причины, послужившие основанием для отказа Рериху во въезде в Индию. После очень тщательного рассмотрения вопроса правительство пришло к решению оказать противодействие возвращению Рериха и сообщило подробно о причинах государственному секретарю».

Из письма Д.Бойда Х.В.Эмерсону, от 3 мая 1930 г.:

«Я хотел бы сообщить для сведения правительства Индии, что чиновник подотдела Кулу 19-го навестил миссис Рерих, когда ему доложили о ее болезни. Она, однако, не вызвала доктора. Он опять ее навестил 21-го и видел миссис Рерих, которая, по его мнению, была в добром здравии. Можно считать, что леди не так больна, чтобы возникла необходимость в присутствии мужа».

Из письма М.Ф.Клири от 20 мая 1930 г.:

«Я не думаю, что мы должны менять свою позицию в отношении Рериха только потому, что его жена оказалась ипохондриком или даже хроническим инвалидом. Она была достаточно сильной, чтобы вынести суровость экспедиции 1924-1928 гг. в Тибет и другие страны. Я очень сомневаюсь в правдивости заявления, что она не может предпринять морского путешествия. Если мы будем потакать этому, Рерихи будут наступать на нас, и я думаю, что мы должны держаться как можно дольше против этого русско-американского чудака, который пытается сильно «ухватить» правительство и добиться разрешения поселиться в Индии».

Консулу США в Калькутте, который, очевидно, стремился выяснить причины отказа Рериху в визе, направлено было 5 июня 1930 года следующее письмо:

«Упорство профессора Рериха не кончается даже здесь. Его последним усилием была попытка принудить правительство Индии выдать ему визу на въезд в Индию под тем предлогом, что его жена опасно больна, и его присутствие около нее важно. Правительство Индии по получении этого сообщения произвело тщательное расследование и обнаружило, что подобные ссылки не имеют под собой никаких оснований».

Из письма Х.В.Эмерсона Д.Бойду от 7 июля 1930 г.:

«Правительство Индии будет Вам обязано, если вы сможете выяснить о миссис Рерих, готова ли она быть осмотренной правительственным врачом. Правительство Индии будет радо, если Вы направите опытного врача для осмотра миссис Рерих, а также пришлете нам отчет как можно скорее о состоянии ее здоровья для вынесения решения о возможности для нее путешествия из Индии в Англию или Соединенные Штаты, чтобы присоединиться к мужу».

Из письма С.Н.Роя от 28 августа 1930 г.:

«...мы не можем рассчитывать на то, что государственный секретарь выразит удовлетворение по поводу нашего обещания осмотреть ее (Е.И.Рерих. - Л.Ш.) по возвращении ее в Наггар в начале сентября. Ее возвращение может быть отложено, и если ее болезнь будет иметь фатальный исход, мы можем оказаться в ужасном положении».

Итак, нервы у одного из эсквайров сдали. «Мы можем оказаться в ужасном положении», — написал он. Эсквайры пытались действовать на этот раз осторожно, стараясь не допустить ошибок. Они не верили в болезнь Елены Ивановны, но Елена Ивановна оказалась вне их досягаемости. Летом 1930 года она покинула Кулу и поселилась в Келонге, там, где за снежным перевалом Ротанг лежал труднодоступный Лахул. Правительственный врач не пожелал отправиться туда. Поэтому эсквайры так и не получили врачебного заключения о здоровье миссис Рерих. Оставалось ждать ее возвращения. Но это тоже было не так просто. И вдруг...

«Если болезнь будет иметь фатальный исход, мы окажемся в ужасном положении». О болезни знают разные люди в разных странах. О ней предупреждены Лондон и Дели. Болезнь миссис Рерих — основная причина, почему она не может вернуться сейчас в Америку. Кроме того, болезнь требует присутствия ее супруга. И это вполне естественно. Если что-нибудь случится, эсквайров могут не понять... В Лондоне не любили публичных скандалов. Там оберегали престиж цивилизованной администрации. Все, что угодно, но только не скандал. Можно убивать - но без скандала. Можно обрекать на гибель многих людей - но без скандала. Можно действовать бесчестно - но без скандала.

Из письма Д.Петри, эсквайра от 3 сентября 1930 г.:

«Я думаю, что государственный секретарь совершенно прав, считая, что если Рерих однажды ступит на землю Индии, то придется приложить немало усилий, чтобы заставить его покинуть Индию».

Эсквайру Петри отвечал эсквайр Эмерсон в письме от 5 сентября 1930 г.:

«Мы готовы позволить ему (Рериху - Л.Ш.) посетить Индию, чтобы забрать жену домой, если состояние ее здоровья потребует его сопровождения. Но до того как мы вынесем решение, желательно ее (Е.И.Рерих - Л.Ш.) обследование опытным и квалифицированным врачом».

Отступая, эсквайры не теряли надежды. Надежды на такое медицинское заключение, которое даст возможность восстановить утраченные ими позиции. Но Елена Ивановна оставалась в пределах недосягаемости английской официальной медицины. Эсквайры нервничали и продолжали писать друг другу.

Эсквайр С.Н.Рой - эсквайру Д.Бойду, 17 сентября 1930 г.:

«Правительство Индии будет радо, если миссис Рерих, как только она вернется в Кулу в начале октября, будет сразу (чтобы не было времени на подготовку - Л.Ш.) извещена о том, что местное правительство договорилось с гражданским хирургом Кангри о медицинском обследовании и, что если обследование покажет, что она нуждается в сопровождении мужа для скорейшего возвращения в Европу, виза будет выдана только для этой цели».

Эсквайры расставили ловушку. Приманкой в ней была виза. Ловушка была двойная. В нее должна была попасть не только миссис Рерих, но и «гражданский хирург». Эсквайры вынудят его дать нужное им заключение. Если что и случится, виноват будет он. Эсквайры в медицине ничего не понимают, они целиком положились на гражданского хирурга. Однако миссис Рерих почему-то не хотела идти в ловушку и продолжала жить за перевалом Ротанг. Эсквайры впали в уныние. Из этого состояния их вывело неожиданное сообщение - Рерих ступил на землю Индии, высадившись во французской колонии Пондишери. Боевая труба противника пропела в непосредственной близости от их лагеря, так хорошо укрепленного и неприступного. Эсквайры не ожидали от французов такого подвоха. Эти легкомысленные люди в Париже выдали визу и французский паспорт тому, с кем эсквайры вели сражение в течение полутора лет. С этого плацдарма Николай Константинович Рерих повел наступление на Британскую Индию и эсквайров. Он обратился напрямую к вице-королю Индии: «Абсолютно невозможно везти ее (Е.И. - Л.Ш.) вниз, на жаркую равнину. Доктора, которые знают ее состояние, подтверждают, что она может совершить морское путешествие ценой своей жизни. Низкие места и жара в равной степени убийственны для нее. Последние шесть месяцев беспрерывных волнений и справедливое возмущение всеми клеветническими слухами и газетными сообщениями нанесли серьезный ущерб ее здоровью». Николай Константинович сообщил, что с ним в Пондишери находится лечащий врач Елены Ивановны Лозина, который должен навестить свою пациентку. В конце он писал: «Я уверен, что Вы примете в расчет действительно трагическое положение нашей семьи и дадите нам разрешение посетить Кулу, которая является единственной целью нашей поездки».

Это был прямой резкий выпад, и вице-королю не удалось увернуться. Между ним и Рерихом уже не стоял Лондон, за спину которого прятался вице-король. О результате сообщил один из эсквайров: «Профессору Рериху дано разрешение посетить Британскую Индию на условиях покинуть ее в случае необходимости в течение трех месяцев». Письмо эсквайра было датировано декабрем 1930 г. Эсквайры и Разведывательное бюро в очередной раз потерпели поражение. Но они не теряли надежды. Ступить на землю Индии легче, чем закрепиться на ней. У эсквайров не было сомнения, что они выиграют следующий этап сражения и, наконец, навсегда избавятся от этого «коммунистического эмиссара». Но «эмиссар» думал по-другому. Он умел смотреть далеко в будущее, предвидеть его.

Следующую операцию, которую начали разрабатывать эсквайры против Рерихов, можно назвать «Дом и земля в Кулу». Снова пошла переписка. В «любопытное дело» добавлялись новые папки. Первое письмо по этому поводу было отправлено английскому резиденту при княжествах Пенджаба Д.Фитцпатрику уже в декабре 1930 г.:

«Профессору Рериху было разрешено посетить Кулу на определенных условиях. Я должен просить предпринять все возможные шаги, которые вы сочтете необходимыми... чтобы имение « Холл» в Кулу ни при каких обстоятельствах не было передано профессору Рериху, или любому лицу, или ассоциации, с которыми он может быть связан».

30 января 1931 г. от резидента пришло обнадеживающее сообщение:

 «Дурбар Манди сообщает, что сумма в 40 000 рупий не была возвращена профессору Рериху, т.к. его не было в Индии, и никто не захотел получить эту сумму за него, когда это было предложено. Так как сейчас ему разрешили посетить Кулу, вопрос будет улажен по его возвращении. Таким образом, видно, что позиция дурбара (совета. - Л.Ш.) Манди в этом деле остается неизменной».

Фитцпатрик убедил совет при радже расторгнуть договор о продаже дома и вернуть Рериху задаток. Но сделать это было не так просто.

Из письма полковника А.Е.Махона Х.В.Эмерсону от 11 марта 1931 г.:

«Насколько я знаю, имение было продано Рерихам раджей Манди. Последний не подчинился распоряжениям правительства и продал имение без разрешения, и хотя это ставит раджу в затруднительное положение, однако не подрывает законности продажи. Раджа Манди теперь пытается наладить отношения с правительством Индии, заставляя Рерихов взять свои деньги обратно, так как считает продажу отмененной. Рерихи же отказываются это сделать, и вопрос зашел в тупик».

Отменить продажу можно было только с помощью раджи. Но раджа повел себя странно. Он метался между правительством и Рерихами, обещал, лавировал, но не спешил возвращать задаток. Временами раджа становился неуправляем и повергал в отчаяние резидента. Резидент растерянно писал генерал-губернатору Пенджаба: «...я попросил бы вас любезно дать мне указания в отношении действий, которые мне надлежит принять в деле, которое связано с упомянутым раджей...» Грубо нажимать на раджу боялись. В Индии было неспокойно. Национально-освободительное движение набирало силу. По стране проходили кампании гражданского неповиновения. Индия требовала независимости. Демонстранты скандировали имя Ганди. На улицах развевались флаги Национального конгресса. Каждый раджа был на счету. Раджи являлись основной опорой английского режима в Индии. С опорой надо было обращаться осторожно. Даже если это раджа мелкого княжества Манди. Политика есть политика. Речь шла о судьбе английского господства в Индии. Раджа оказывал английским эсквайрам пассивное сопротивление. Эсквайры обменивались письмами. «Наша позиция в отношении запрета продажи имения «Холл» не очень сильна», — писал С.Н.Рой 4 апреля 1931 года. «Я всегда чувствовал, что наша позиция в отношении имения «Холл» была слабой. Наше действительное оружие для высылки Рерихов при необходимости — это закон об иностранцах. Продажа имения не повод для использования закона, и я не думаю, что мы сейчас поступаем справедливо, ставя раджу Манди перед лицом неудобств и потерь. Если иностранный и политический департаменты согласны с этой точкой зрения, то они могут об этом сообщить резиденту генерал-губернатора», - отвечал Эмерсон. Оба департамента согласились с точкой зрения эсквайра Эмерсона. И согласились легко. События в Индии, разгон демонстраций, аресты, расстрелы роняли Англию в глазах мирового общественного мнения. Правительство не желало добавлять к этому еще и скандал с Рерихами.

Резиденту Пенджабских княжеств Фитцпатрику в апреле 1931 года пришло письмо с грифом «совершенно секретно»:

«Что касается продажи имения «Холл», - писал некто, даже под таким грифом пожелавший остаться неизвестным, — я должен сказать, что правительство Индии пришло к заключению, что, если поведение Рерихов потребует дальнейших действий против них, лучше всего будет выслать их из Индии по закону об иностранцах. Что касается продажи имения, то это не повод для использования этого закона. Правительство Индии считает несправедливым ставить раджу Манди в невыгодное положение, сопряженное с потерями, и поэтому решило не предпринимать дальнейших действий в связи с этим делом». Резидент Фитцпатрик наконец-то вздохнул, получив это письмо. Оно освобождало его от «дальнейших действий».

Последнюю точку в «любопытном деле» поставило письмо Х.В.Эмерсона:

«Полковнику А.Е.Махону, отель Недоу, 14 апреля 1931, Симла.

Я сожалею, что задержался с ответом на ваше письмо... в отношении имения «Холл». Правительство Индии не собирается предпринимать какие-либо шаги для предотвращения продажи имения Рерихам раджей Манди, если последний заинтересован в этом».

Рерих не только ступил на землю Индии вопреки желанию английского правительства, но и обосновался на ней, обретя имение, где уже разворачивалась работа Института Гималайских исследований. После этого поражения эсквайров крупных схваток не было. Война приняла затяжной, позиционный характер. Она обрела черты стабильности, с которыми Рерихам пришлось смириться и принять ее как нечто должное. Эсквайры вели за противником наблюдение, которое на простом человеческом языке называлось слежкой.

«Циркулярный меморандум правительства Индии, Разведывательное бюро, отдел внутренних дел, первому помощнику резидента, Кашмир, № 28 (фор) 23-111 от 9 декабря 1930 г.

...Правительство Индии желает, чтобы ввиду прошлой деятельности Рериха эти три месяца были использованы для сбора всевозможной информации о нем и его сотрудниках. Поэтому просим держать Бюро в курсе передвижений и деятельности Рериха и его сотрудников, где бы они ни находились, соблюдая при этом все возможные предосторожности, чтобы не возбудить подозрений Рериха и не дать ему повода жаловаться на то, что он находится под полицейским надзором».

Из письма С.Н.Роя от 6 марта 1931 г.:

«...надо сказать, что цензура их переписки будет продолжаться, однако не следует ничего предпринимать для их высылки, пока они не дадут повода для действий против них, согласно закону об иностранцах».

Из письма Х.В.Эмерсона от 9 марта 1931 г.:

«...исследование информации о прошлой профессорской деятельности будет продолжаться...»

Из письма Д.Ф.Каугилла от 22 апреля 1931 г.:

«Особенно привлекает внимание заключительная фраза в письме, которая очень значительна и подтверждает, по нашему мнению, все наши подозрения в отношении благонадежности профессора. Рерих является официальным советским пропагандистом».

Из письма Х.В.Эмерсона от 23 апреля 1931г.:

«Директор Разведывательного бюро, полагаю, должен проверить эту информацию и попытаться выяснить, действительно ли он (Рерих - Л.Ш.) действует как представитель Советов».

Из письма полковника А.Е.Махона Х.В.Эмерсону, секретарю правительства Индии, от 18 апреля 1931 г.:

«Вам, возможно, будет интересно узнать, что старик (Рерих - Л.Ш.) занят своими картинами и пишет книгу. Доктор Кёлц подстрелил тысячи птиц и собрал интересную коллекцию. Некоторые образцы были посланы в Америку, другие - в Париж. Они начали создавать здесь небольшой музей... Я слежу за их действиями и дам вам знать, если что не так, но в настоящее время, я уверен, они безвредны, хотя и эксцентричны. Мадам Рерих серьезно больна, и ее здоровье ухудшается, так как снег растаял и становится жарче. Старик полностью занят, и мисс Лихтман обеспечивает ему необходимую атмосферу благоговения. Я предполагаю, что они захотят начать раскопки или обследование. Но я сказал им, что они должны заниматься этим в своем имении и не предпринимать ничего такого, что потребовало бы санкции правительства, ибо я уверен, что вы не захотите слышать о них больше в течение определенного времени».

Полковник Махон в последней фразе своего донесения выразил то, о чем не смели упоминать эсквайры в официальной переписке. Они действительно устали от изнурительной и безнадежной борьбы против Рерихов. Они действительно не хотели о нем слышать, хотя бы в течение «определенного времени». Но долг заставлял их руководить полицейским надзором. Это стало скучным рутинным занятием, не приносившим ни удовлетворения, ни радости. И, наверное, вскоре все само собой бы прекратилось, если бы не Тира Уэйр, достопочтенная супруга нового резидента в Сиккиме. Тира вдохнула в «любопытное дело» свежую и неожиданную струю, которая придала ему новый поворот и взбодрила эсквайров. Тира добавила в пресное блюдо полицейского надзора целый букет специй, неповторимых мыслей и домыслов. Тира вернула эсквайров к жизни. Она была из тех женщин, для которых дело мужа — ее дело. Мистер Уэйр принял от своего предшественника, полковника Бейли, не только казенный дом и бумаги, но убежденность в том, что Рерихи — русские шпионы. Но Рерихи к Сиккиму уже не имели отношения, и мистер Уэйр чувствовал себя в какой-то мере обойденным судьбой. Тира написала письмо сестре, которая жила в Нью-Йорке, и велела присылать все, что будет напечатано в газетах о Рерихах. В Гангток из Нью-Йорка пошли конверты с вырезками. Полковник Уэйр посылал эти вырезки эсквайрам, причастным к делу Рерихов. Но вырезки на эсквайров не производили впечатления. Полковника за них даже не поблагодарили. Тогда Тира в апреле 1930 года заставила его написать письмо в высокую инстанцию. В письме полковник не мог скрыть своей обиды на эсквайров. «Вопрос о деятельности профессора Рериха в Кулу, — писал он, — вероятно, вне моей компетенции, но ввиду его прибытия в Сикким в 1928 г. из России через Тибет, я должен сказать вам все, что я о нем думаю. Профессор Рерих русский подданный и хотя он не открыто признанный большевик, я убежден, что он, по крайней мере, находится в тесной связи с большевистской Россией, и его оттуда снабжают деньгами. К этому заключению меня привели расточительные расходы его экспедиции во время пребывания ее в Тибете, Сиккиме и позднее в Дарджилинге, а также очевидно благоприятные условия в путешествии (и шпионаже) в Центральной Азии...». На письмо не ответили. Тира была вне себя. Она кричала на слуг и грозила их всех уволить. Ее мучили острые приступы мигрени. Но постепенно она успокоилась и стала искать выход из неприятного положения. И тут озарившая ее мысль поставила все на свои места. Уточнения требовали лишь некоторые детали. Кто же из них Майтрейя, прихода которого так ждут в Тибете, а кто Далай-лама? Сначала она решила, что Майтрейя - это старший Рерих, Николай. Потом засомневалась, но окончательного решения так и не приняла. Оставалось об этом потрясающем открытии сообщить эсквайрам. Через супруга, с которым мало считались, она сделать это не решилась. В один из весенних душных вечеров супруги Уэйр отправились в гости к мистеру Хауэллу, эсквайру. Эсквайр не очень жаловал Уэйров. Он считал их скучными и неинтересными, жалел о пропавшем вечере, а через некоторое время поймал себя на том, что задремывает. Он не подозревал, что Тира следит за каждым его жестом и только ждет удобного момента. И когда этот удобный момент, по ее мнению, наступил, она стала развивать свою мысль. Эсквайр не сразу повял, о чем идет речь. Но когда уяснил, то сразу проснулся. Постепенно нижняя челюсть эсквайра отвисала все больше. Тира оценила это как благоприятный знак и не ошиблась. Эсквайр обещал сообщить куда следует. И не стал медлить. 9 марта 1932 года он написал: «Полковник и миссис Уэйр недавно были у меня в гостях. Миссис Уайр высокоинтеллигентная леди, в равной мере обладающая воображением, считает, что загадка Рерихов - загадка первостепенной политической важности. Она думает, что его (Рериха - Л.Ш.) позиция в Келонге (несмотря на то, что там лежит снег много месяцев в году) - это ключевая позиция, откуда он может наблюдать за Индией, и поддерживать связь с русскими на противоположной стороне Тибета... По словам ее подруги из Лхасы, весь буддийский мир ожидает прихода нового Будды, которого они называют Майтрейей. Были найдены или состряпаны старинные пророчества, что не будет Далай-ламы после 13-го, а теперешний Далай-лама - 13-й. Мировой кризис вместе с финансовой политикой Далай-ламы привел к тому, что тибетская шерсть, основной продукт страны, практически не находит сбыта и недовольство повсюду стало обычным явлением. Короче говоря, все готово для возникновения блистательной фигуры, которой может быть сам Рерих или его сын. Они могут поставить себя в положение Далай-ламы и установить большевистский контроль вплоть до границ Индии. Все это может звучать фантастически, но эту мысль не следует отбрасывать без предварительного изучения... В ожидании весны, которая сделает возможным доступ в Келонг, мы должны обсудить, какие дальнейшие шаги следует предпринять и в случае необходимости с великой предосторожностью выяснить, что делают Рерихи в действительности в этом отдаленном районе». Хауэлл одним письмом не ограничился, а предложил «высокоинтеллигентную миссис Уэйр» также изложить свои соображения. Ведь Хауэлл был не только эсквайром. Он исполнял обязанности секретаря по делам иностранцев при правительстве Индии. Миссис Уэйр принялась за дело. Она села за письменный стол супруга и аккуратно вывела на листе чистой бумаги: «Неофициальный отчет о Рериховском вопросе». Заглавием она осталась довольна. Поощренная эсквайром. Тира затронула в своем отчете множество вопросов, о которых писать ее не просили. Поэтому я позволю себе их опустить и сосредоточиться только на тех, обсуждение которых началось в гостиной Хауэлла.

«Из наблюдений, сделанных мной, - писала Тира, - когда я сопровождала мужа в его тибетской миссии в Лхасу в 1930 г., я поняла, что мысль Тибета, которая находится под влиянием пророчеств и монастырских писаний, направлена на ожидаемый грандиозный сдвиг во всей стране. Действительные сроки этого сдвига различны и неясны, как и описание самого сдвига. Каждый монастырь имеет собственное фантастическое представление об этом, но один факт принимается всем Тибетом. Это приход, и чем скорей, тем лучше. Общая идея сводится к «Майтрейе» или грядущему Будде, который должен появиться через 100-200 лет. Его статуям уже молятся в большинстве монастырей и его изображают сидящим на европейский манер. Ему будут предшествовать два завоевателя. Первый придет с Запада. Он будет иностранцем и не буддистом, и он завоюет всю страну. Второй придет из Чанг Шамбала (мистическая область на севере), и он завоюет страну и обратит ее опять в буддизм. После второго завоевания (время неизвестно) Майтрейя появится сам. Как и остальной мир, Тибет участвует в скрытом советском движении. Несомненно, что в различных монастырях уже есть советские агенты, и революционные настроения части монастырей, таких, как, например, Дрепанг, расположенный около Лхасы и имеющий около 10 000 лам, вполне очевидны (Дрепанг открыто восстал в 1919-1920 гг.)... Суеверный характер людей Тибета создает благоприятную почву для любого хорошего мыслителя, которому нетрудно с помощью пророчеств изменить срок ожидаемого сдвига и объявить его при жизни теперешнего поколения. По возвращении из Тибета я получила экземпляр последней публикации Рериха «Алтай-Гималаи». Изучив эту книгу, я обнаружила, что Рерих прекрасно понимает тибетские пророчества и действительно изучил этот предмет очень глубоко. Известно, что семья Рерихов много лет была связана с Тибетом. Они, очевидно, знают о жизни, верованиях и условиях в Тибете много больше, чем любой другой представитель Запада. Их сын Юрий лучшую часть своей жизни отвел изучению религии и обычаев Тибета... Рерих и его семья, под предлогом исследования искусства, много лет изучали язык, суеверия, политические и географические условия Тибета. Он — русский, и предположительно ему платят Советы, — и как таковой он требует строжайшего наблюдения и расследования... Юрий известен как ученый-тибетолог высокого класса. Он блестящий человек и достиг глубокого понимания буддийских доктрин и предрассудков.

Как явствует из их публикаций и разговоров с буддийскими властями в Сиккиме, Рерихи после возвращения из Тибета особенно интересуются приходом Майтрейи. Раджа С.Т.Дордже был гостем в Резиденции во время пребывания там Рериха, и он говорил мне, что все их беседы вращались вокруг прихода Майтрейи. Поскольку, по всей вероятности, Майтрейя не ожидается в ближайшие 100 или 200 лет, почему они этим так сильно интересуются? Кто эти завоеватели, которые в неизвестное нам время должны предшествовать Майтрейе?

Такая постановка вопроса может показаться фантастической среднему обывателю, но для имеющего воображение русского ничто не является фантастическим, тем более что ни один невероятный план при советской поддержке не может быть невозможным.

Завоеватели придут с Запада и Севера и почему они не могут быть русскими? Другими словами, почему один из них не может быть Юрием «де Рерихом», человеком, который изучил мудрость лам, соединив ее с западным образованием и поддержкой Советов? Некоторые говорят, что первый завоеватель будет не буддистом. Буддистом или не буддистом — это мало касается Юрия. Он имеет достаточную квалификацию для того и другого. Умелая постановка спектакля Советами может расчистить путь для того и другого. Персонификация даже Майтрейи может быть кульминацией политики Рериха... Очевидно, мировые державы никогда не позволят России завоевать Тибет. Но если тибетцы сами примут русского как своего вождя, что помешает России контролировать Тибет с его помощью и установить окончательный контроль над всей Азией?

С такими знаниями Тибета, как у Юрия Рериха, и с такими неограниченными денежными ресурсами для него не составит труда подкупить многих влиятельных лам с тем, чтобы они напророчествовали его приход и объявили срок этого прихода. Ламы из Лхасы и других влиятельных монастырей могут довольно легко посещать Кулу во время паломничества... В то же время не будет трудным напрямую связываться с Москвой из центральной базы в Кулу. Она является ключевой позицией для наблюдения, как за Тибетом, так и за Индией, а также важна для получения информации, которая нужна ему для реализации своих планов. ...Даже если бы Рерихи были высланы из Индии и лишились британской защиты, ничто бы не препятствовало семье вести свою деятельность в России или Китае. В рериховском журнале «Урусвати» том I, № 1, только что опубликованном, на странице 67-й они пишут: «Изучение Среднего Востока является первейшей целью Института, но мы можем смело добавить, что «границы этого исследования будут в географических пределах Азии и в этих пределах исследования будут расширены во всех областях, касающихся деятельности Человека и Природы» - значительные слова, произнесенные сэром Уильямсом Джонсом при основании Азиатского общества Бенгала в 1784 г. Под термином «Средний Восток» мы имеем в виду Индию и всю пустынную и гористую часть Азии, протянувшуюся от плато Ирана на западе к границам собственно Китая на востоке, включая китайский и русский Туркестан, Монголию и Тибет. Конечно, значительная часть этой огромной территории сейчас закрыта для научной работы, но можно надеяться, что более светлое время взойдет над Сердцем Азии и принесет новые возможности для научного исследования». Изумляющее упорство, способности и амбиции семьи Рериха нельзя отрицать. Этот советский, не извлекающий собственной выгоды из необычных возможностей плана завоевателя мира, кажется мне непостижимым. Рожденный русским, Рерих носит прекрасную маску художественного инкогнито. Я твердо убеждена, что они, Рерихи, полностью готовы даже сейчас к любому политическому кризису, который может возникнуть в любой момент в Центральной Азии. Смерть Далай-ламы может легко ускорить события». Рука у Тиры занемела. Она откинулась на спинку кресла и несколько раз тряхнула рукой. Потом снова взяла ручку и старательно вывела: «Тира Уэйр. Резиденция, Гангток, 31 марта 1932 г.». Она устала. Но усталость была приятной. Она выполнила свой долг. До конца разоблачила этих хитрых русских, тонко разобралась в их нечестной игре и вывела их на чистую воду. Она, Тира Уэйр, достопочтенная супруга полковника Уэйра, британского резидента в Сиккиме.

Впечатляющая картина, нарисованная «высокоинтеллигентной» Тирой, потрясала. На территории Британской Индии, под вывеской Института Гималайских исследований действовала «большевистская база». Главный «коммунистический эмиссар», сняв дом в Келонге за перевалом Ротанг, выходил на плоскую крышу и, приставив ладонь к глазам, наблюдал то за Индией, то за Тибетом. День и ночь неутомимо работали передатчики. Они несли шифрованные радиограммы с «противоположной стороны Тибета». Тайными тропами спешили к «базе» переодетые шпионы, лазутчики и ламы. Неиссякающей рекой в «базу» текли огромные суммы советских денег. Подкупленные ламы в Тибете кричали на перекрестках Лхасы о том, что Майтрейя уже не Майтрейя, а Юрий Николаевич Рерих. И что все, кто ждал Майтрейю, должны ждать его сейчас. Они срочно связывались с Кулу и просили Юрия Николаевича незамедлительно сообщить срок своего явления. Слуги в Кулу готовили ему белого коня. Николай Рерих время от времени покидал свой наблюдательный пост, чтобы окончательно договориться об убийстве Далай-ламы. «База» готовила массированное вторжение в Азию, завоевание ее и присоединение к Советской России. Красные флаги готовы были затрепетать над столицами азиатских стран. Вся операция, правда, задерживалась из-за мелких недоразумений. Не хватало кадров. Было два «завоевателя», но не было Майтрейи, или был один завоеватель и один Майтрейя. Не хватало одного человека. Третьим, конечно, мог стать младший сын «эмиссара», Святослав Николаевич. Но он почему-то увлекся сбором ботанических коллекций и забыл, что надо завоевывать Азию и устанавливать в ней «большевистский контроль». Пока не появился третий, эсквайры и Тира Уэйр могли рассчитывать на передышку.

Не требует особых доказательств то, что основными источниками для «полуофициального отчета» Тиры Уэйр послужили публикации Рерихов о Центрально-Азиатской экспедиции. О своих тибетских «наблюдениях» она упомянула для красного словца. У нее их не было. Что же касается книг «Алтай-Гималаи» и «Сердце Азии», то Тира прочла их со своей, особой, точки зрения. Точка зрения свидетельствовала о том, что острые приступы мигрени не прошли бесследно для ее высокоинтеллигентной головы. Но оставим Тиру в покое. Она не была эсквайром и не занимала поста в Разведывательном бюро. Вернемся к эсквайрам. Многие из них были потрясены и считали, что расследование в Кулу надо довести до конца. Другие, более трезвые, думали иначе. Начался обмен мнений.

«Что касается теорий миссис Уэйр,- писал 4 апреля 1932 года Гербетт, главный секретарь правительства Пенджаба, — то верно, что буддисты Тибета ожидают прихода мирового учителя в ближайшем будущем. Но значение, которое она приписывает этому, теряет силу, если вспомнить, что приверженцы разных религий разделяют это ожидание... Предположение секретаря по делам иностранцев (Хауэлла. — Л.Ш.), по моему мнению, фантастично. Я согласен, что, без сомнения, тайна Рерихов еще не открыта». Мужского благоразумия Гербетту хватило всего на один абзац. Пример Тиры Уэйр был заразителен. Дальше секретарь стал утверждать, что агенты Елены Ивановны, почему-то обойденной вниманием Тиры, «находятся недалеко от афганской границы». От той границы, за которой, по его мнению, «Россия имеет мощных антибританских агентов».

Эсквайры листали «неофициальный отчет», принимали или не принимали его фантастическую часть, но в одном дружно сходились: материалов о Рерихах в «любопытном деле» мало, «загадка Рериха до сих пор полностью не открыта и заслуживает дальнейшего расследования». Тира Уэйр все-таки придала делу Рерихов характер увлекательный и детективный. И поэтому очередной эсквайр, прочтя ее «отчет», писал:

«Главный вывод, который вытекает из всего, состоит в том, что семья Рерихов создала, несмотря на все препятствия, базу действий на северной границе Индии. Правительство Индии должно решить вопрос о том, является ли желательным или возможным лишить их этой базы. Решение это зависит в первую очередь от мотивировки представленных Рерихом причин, обосновывающих его желание остаться. Эти причины могут быть связаны с его художественной деятельностью, или безвредными исследованиями в приятном климате, или с желанием получить романтическую репутацию среди своих американских коллег, или с проведением подрывных интриг в Центральной Азии в пользу платящих им русских хозяев». Среди эсквайров поднялся спрос на папки «любопытного дела». Каждый читавший делал свои замечания. Одно из них весьма многозначительно: «Я прочел эти бумаги с огромным интересом; они хороши, как роман Эдгара Уоллеса».

Итак, в «любопытном деле» оказались Майтрейя, пророчества и, наконец, Заповедная страна. Она фигурировала под кодовым названием «Теософский монастырь». Что это такое, не знали ни сами эсквайры, ни теософы, обосновавшиеся в Адьяре и не имевшие никаких связей с Рерихами. 18 мая 1932 года Д.Ф.Каугилл писал: «Отчет... упоминает, что в 1927 г. профессор Рерих имел намерение отправить свою жену в Теософский монастырь в Гималаях, в восемнадцати днях ходу на северо-запад от Дарджилинга. Восемнадцать дней ходу в направлении к северо-западу от Дарджилинга требуется, чтобы достичь Катманду, где, насколько мы знаем, такого монастыря не существует. Не будут ли Иностранный и Политический департаменты столь любезны спросить полковника Докса, знает ли он о подобном монастыре?»

Иностранный и Политический департаменты были любезны. Из Катманду пришло письмо от британского представителя майора Аткинсона. «Такого монастыря, — писал 15 июля 1932 года любезный майор, — в Катманду не существует. Конечно, есть буддийские институты тибетского типа, связанные с буддийскими храмами Сваямбунатх и Бодхнатх, но они не могут считаться теософскими». Поиски были прекращены.

«Большевистскую базу» в Кулу осадили. Искали передатчики на земле и под землей. Пытались отлавливать агентов, пробирающихся к «базе» тайными тропами. Из Афганистана — к Елене Ивановне, из Тибета — к Николаю Константиновичу. Передатчики не нашли, агентов не отловили. Опрос местных жителей также ничего не дал. Они ничего подозрительного не заметили, и, более того, все как один хорошо отозвались о Рерихах. «Я встретил двух людей, — писалось в одном из донесений, — бутанского монаха и бедного человека из Кулу — мелкого торговца, приверженца буддийской религии... Оба этих лица, которых я встретил, говорили в очень высоких словах о семье Рериха. Они говорят, что они (Рерихи. - Л.Ш.) помогают каждому бедняку в Кулу или деньгами, или продуктами и всем эта семья очень нравится».

Постепенно бум, поднятый Тирой Уэйр в «любопытном деле», стал спадать, и «дело» вновь вошло в русло обычной канцелярской рутины. Надежды эсквайров на потрясающие разоблачения жгучих тайн семьи Рерихов не оправдались. «Эмиссар» много рисовал, занимался исследованиями, его жена редко выходила из дома, оба сына предпочитали лаборатории Института сбору важных агентурных сведений. Но эсквайры, верные своему долгу, полицейский надзор не прекратили. Они заменили, правда, обязательный полугодовой отчет о Рерихах нерегулярными сообщениями. Ни одно из подозрений с Рериха не было снято. Эти подозрения оказались тем ненадежным горючим, которое с трудом поддерживало тлеющий костер «любопытного дела». Потом и этого горючего перестало хватать. Наступали новые времена, и другие, более важные события отвлекли внимание эсквайров и разведчиков от «большевистской базы» в Кулу...

«Урусвати»

Пока эсквайры добавляли новые папки в « любопытное дело», на клочке гималайской земли, отвоеванном у правительства колониальной Индии, создавался Институт Гималайских исследований. Его назвали «Урусвати» - «Свет утренней звезды». Институт был комплексным, состоял из нескольких отделений: естественных наук и тибетской медицины, археологии, истории культуры народов Азии, филологии. У него были библиотека и музей, где хранились коллекции, собранные в Центрально-Азиатской экспедиции, и те, которые удалось собрать позже. Для Института построили несколько зданий на склоне горы, чуть выше дома Рерихов. Юрий Николаевич привлек к исследованиям ученых лам, которые сотрудничали с ним в его работе над тибетским словарем. Институт не походил на другие, ему подобные. Он в какой-то степени опережал свое время. В его структуре и работе нашло отражение то точное предвидение, которым отличался Николай Константинович. Многие потом придут к тем же мыслям и идеям. Эти идеи и мысли будут отвечать основным тенденциям в развитии мировой науки, но немедленного признания не получат. Они будут пробивать себе дорогу с большим трудом. «Свет утренней звезды», который загорелся в 1929 году в далеких Гималаях, осветил на короткое время путь тех, кто искал и стремился. Институт был прямым и непосредственным продолжением Центрально-Азиатской экспедиции, продолжением великого путешествия и его неотъемлемой частью. Динамизм и подвижность стала основой работы Института. Таких институтов в мире еще не существовало. «Урусвати» был первым. В нем удивительным образом соединились традиционные методы познания, выработанные в древней Азии, и те, которые только начинали зарождаться. «Урусвати» был тем настоящим, которое объединяло прошлое с будущим на великой дороге поиска Знания и Истины. « Когда мы основывали Институт, - писал Николай Константинович, - то, прежде всего, имелась в виду постоянная подвижность работы. Со времени основания каждый год происходят экспедиции и экскурсии. Не нужно отказываться от этой уже сложившейся традиции. Если все сотрудники и корреспонденты будут привязаны к одному месту, то сколько неожиданных хороших возможностей замерзнет... Нужно то, что индусы так сердечно и знаменательно называют «ашрам». Это - средоточие. Но умственное питание «ашрама» добывается в разных местах. Приходят совсем неожиданные путники, каждый со своими накоплениями. Но и сотрудники «ашрама» тоже не сидят на месте. При каждой новой возможности они идут в разные стороны и пополняют свои внутренние запасы». За перевалом Ротанг, в Лахуле, у Института была еще одна база. Ежегодно, когда гималайские перевалы освобождались от снега, сотрудники «Урусвати» уходили в научные экспедиции в Лахул и Ладак, Спити и Чамбу, Кангру и к тибетской границе. Институт становился международным центром. Одни жили в Кулу, в домах Института, и принимали участие в экспедициях. Другие сотрудничали на расстоянии. Крупнейшие ученые Индии - физик Чандрасекхар Раман, биолог Джагдиш Чандра Бос, лингвист Сунити Кумар Чатгерджи, философ Сарвапалли Радхакришнан, писатель Рабиндранат Тагор - вот далеко не полный перечень тех, кто участвовал в работе «Урусвати». В стенах гималайского Института делались первые, но вполне реальные шаги в области индо-русского научного сотрудничества; много лет спустя оно примет государственные масштабы, а «Свет утренней звезды», которая в те далекие и трудные годы взошла на небосклоне индо-русских отношений, почему-то забудется. Крупные ученые Запада, и среди них А.Эйнштейн, Р.Милликен, Л.Броль, Р.Маггофин, известный путешественник Свен Гедин, также охотно сотрудничали с Институтом. С огромным трудом и риском Рерихи налаживали контакты с советскими учеными. Первым из них оказался академик Николай Иванович Вавилов. Рерих и Вавилов были единомышленниками в науке. Николай Иванович искал древние очаги культурных растений, Николай Константинович - древние очаги цивилизаций. Одно неразрывно связано с другим. Поиски привели и того и другого к горам. Но один в них уже жил, а другой только стремился. Однако Гималаи оказались недосягаемыми для Вавилова. С территории Советского Союза доступ туда был прочно закрыт. И поэтому связь с «Урусвати» стала для Вавилова каким-то выходом из положения. Николай Константинович хорошо понимал это. Он сам следил за тем, чтобы связь с Вавиловым была регулярной, чтобы посылки с образцами нужных Вавилову растений доходили вовремя. Посылки шли сложным путем. Через Ригу, через латвийских сотрудников Рериха. Переписка с Вавиловым была поручена Святославу Николаевичу. 8 марта 1937 года Николай Иванович писал в Кулу: «Уважаемый Святослав Николаевич, приношу Вам большую благодарность за присылку семян лекарственных растений, которые я направил в нашу секцию лекарственных растений, возглавляемую Т.К. Крейром. Я читал и слышал о том, что Вы провели интересную экспедицию в самые замечательные районы Земли - в Гималаях, в Тибете; мы можем только мечтать об этих районах, которые исследованы чрезвычайно мало. Насколько они нас интересуют, Вы можете судить по посланной Вам моей брошюре « Ботанико-географические основы селекции растений». Было бы крайне интересно получить при Вашей помощи семена пшеницы и ячменя, льна и зерновых бобов из этих районов. Если бы представилась возможность получить хотя бы по нескольку образцов этих растений, мы были бы Вам чрезвычайно признательны. Если Вам придется опубликовать какие-либо исследования по Гималаям и Тибету, мы будем очень признательны Вам за присылку таковых. Не знаете ли Вы каких-либо работ, посвященных земледелию Тибета? Всякий материал из этого района очень интересен. В настоящее время мы более всего заинтересованы полевыми, овощными и плодовыми культурами, но также работаем и по лекарственным растениям». Письмо дошло до Кулу только в апреле. Святослав Николаевич ответил, не откладывая: «Посылаю для Вашей библиотеки три номера журнала нашего Института и благодарю Вас за Ваш труд, в котором так много для нас сведений и выводов. Нам неизвестны специальные труды по агрикультуре Тибета, но у нас есть записи и наблюдения, которые я соберу и перешлю Вам. Наши наблюдения велись главным образом в Западных Гималаях и Западном Тибете, в местностях, прилежащих к долине Кулу, где находится наш Институт. Сейчас готовится книга о флоре Западных Гималаев, основанная на наших гербариях. Но должен сказать, что новый материал поступает постоянно. Есть и новые виды, что при богатстве здешнего края неудивительно. Если Вы имеете еще какие-либо запросы, будем всегда рады содействовать по мере возможности. Будем очень рады, когда придется встретиться, побеседовать с Вами о Ваших достижениях, о которых нам столько приходилось слышать и читать». Встреча эта так никогда и не состоялась. В 1938 году от Вавилова перестали поступать письма. Николай Константинович через рижских друзей пытался узнать о нем. Но в Риге тоже ничего не знали. Как погиб Вавилов, стало известно только много лет спустя, когда Рериха уже не было в живых. Они были единомышленниками в науке и в ее организации практиковали сходные методы. Институт в далеких Гималаях и Всесоюзный институт растениеводства, директором которого был Вавилов, работали методом экспедиций, методом реального соприкосновения с материалом, который они изучали. Оба они, Рерих и Вавилов, не были кабинетными учеными, и поэтому так широк был диапазон их деятельности, а результаты исследований столь плодотворны. Их сотрудничество оборвалось в самом его начале по причинам, которые не зависели ни от того, ни от другого. Нет сомнения в том, что это сотрудничество могло привести к немалым открытиям, которые подтвердили бы гипотезы одного и неимоверно обогатили бы другого...

«Урусвати» был один из первых институтов, где Гималаи изучали в самих Гималаях. Сотрудники формировали ботаническую и зоологическую коллекции, собирали лекарственные травы, переводили редкие тибетские источники, вели археологические раскопки в Лахуле и Кулу, изучали местные обычаи и культы, создавали биохимическую лабораторию, где намеревались работать над методами борьбы с раком, болезнью тогда сравнительно мало распространенной. Годы спустя она поразит весь мир. В «Урусвати» предвидели это и спешили на помощь.

Из научных институтов разных стран поступали в Гималайскую долину предложения о сотрудничестве. Нью-йоркский музей Рериха помог наладить выпуск регулярного журнала Института и финансировал многие его начинания. Сообщения о работах Института стали проникать и в американскую, и в индийскую прессу. Вот два примера, которые дают представление о том, чем занимались на «большевистской базе» в Гималаях.

«Триста восемьдесят ценных образцов, - писала « Нью-Йорк таймс», - лекарственных растений были собраны Институтом Гималайских исследований в Наггаре, в долине Кулу... Планы расширения работы этим летом включают экспедицию в Спити, Рупшу и Ладак, в это же время в Лахуле будет действовать археологическая, этнографическая и лингвистическая экспедиция... Доверие тибетских лам принесло успех ряду экспериментов, так как многие из местных медицинских секретов являются достоянием только лам высокого посвящения... Другим событием было основание бесплатной клиники «Урусвати» под руководством доктора Лозина, где лечат местных жителей. Началось сооружение новой биохимической лаборатории, хотя для ее завершения необходимо еще 10000 долларов».

Индийская газета «Муслим аутлюк» сообщала: «...Работа, проделанная научными сотрудниками... доказала руководству Общества (Рериха. - Л.Ш.), какие безграничные возможности исследований заложены не только в области медицины, но и в области биологии, археологии, астрофизики и других науках... Основателем этого Гималайского центра так же, как и Нью-йоркского музея, является Николай Рерих, фигура международного масштаба в области искусства... Великий художник совершил пятилетнюю экспедицию в Центральную Азию, охватив эту « колыбель человечества», которая помогла ему понять, какие грандиозные возможности предоставляет Восток для исследований в науке и культуре».

В Лахуле Николай Константинович и Юрий Николаевич изучали мегалитические погребения и менгиры. Опять никто не знал, кому они принадлежали, кто поклонялся древним святилищам. На скалах Лахула были те же изображения горных козлов и лучников, которые они видели в Ладаке, в Монголии, на Алтае. Николай Константинович старался, как и прежде, вникнуть в смысл древних наскальных рисунков и вновь и вновь приходил к выводу, что они связаны с каким-то исчезнувшим солнечным культом. Возможно, этот культ был древен, как и сама земля, как эти неприступные горы. Ему казалось, что именно здесь, среди скал, покрытых рисунками, среди этих странных менгиров и зарождалось то, что много позднее нашло свое отражение в культах друидов - кельтских жрецов. «Здесь мы опять прикасаемся к необъясненным еще солнечным культам, напоминающим отдаленные зарождения друидизма и огненной свастики». «Отдаленные зарождения». Он умел говорить точно и выразительно, счастливо избегая жесткости наукообразного языка. Каким временем исчислялась эта отдаленность, он не мог сказать. Поэтому искал и изучал. Каждое лето он снаряжал экспедицию в Лахул. «Опять гремят бубенцы мулов караванных. Опять крутые всходы горного перевала. Опять встречные путники, каждый из них несущий свою, житейскую тайну. Опять рассказы о местных духовных сокровищах, о памятных местах. Опять на скале запечатлен героический меч Гессер хана; опять перед нами пещеры и вершины священного паломничества. Вечно бродящие странники тянутся с котомками за плечами». В Лахуле уже знали хорошо всю семью и любили ее. Каждый раз Рерихам устраивали торжественную встречу. «После шестидневного пути по узким, вьющимся над пропастями тропинкам, пройдя перевал Ротанг (13400 футов над уровнем моря) и все снежные лавины, мы достигли, наконец, Кейланга, столицы Лахула, называемого Западным Тибетом. Прекрасное утро. Перед нами блистают глетчеры Центральных Гималаев. Снежные вершины поднимаются до 21000 футов, а в долине гремят воды горных потоков. Здесь же, на высоте 10000 футов, дышится так легко. Наши лошади чуют приближающийся отдых и начинают идти быстрее. У моста нас встречает школьный учитель в тибетском костюме и отделанной мехом шапке. Он приветствует нас гирляндами из душистого желтого шиповника. Не успели мы сделать другой поворот, как нас уже ждет встреча: целый оркестр из труб и барабанов. Здесь нас встречает Вазир, правитель этого края, и приносит нам в дар гирлянды цветов и ладан. Под грохот оркестра мы приближаемся к Кейлангу. Проезжаем мимо местного монастыря, где, приветствуя нас, мощно звучат гигантские трубы, а на плоской крыше, выстроившись в ряд, стоят ламы, включая седобородого главного ламу. Они имеют величественный вид - в своих красных одеяниях и прекрасной формы тиарах. Крыши города полны людей. Женщины в праздничных одеяниях забрасывают нас дождем цветочных лепестков... Приближается процессия женщин, возглавляемая красавицей туземкой. Ее головной убор сплошь покрыт бирюзой, с каждой стороны его свисают по двадцати тяжелых серебряных серег, в носу большое золотое кольцо; вышитое яркендское покрывало в виде мантильи служит как бы фоном для множества драгоценных украшений, а серебряный молитвенный ящичек висит на ожерелье из кораллов, золотых бус и бирюзы. Она подносит нам священное молоко яка и поливает им наши руки».

Здесь, в Лахуле, каждый занимался своим делом. Юрий Николаевич раскапывал древние погребения. Николай Константинович изучал менгиры, которые возвышались в долине и на горных перевалах. « В историческом и археологическом отношении край мало исследован, - писал он. - Картина «Менгиры в Гималаях» будет напоминать о менгироподобных камнях, утверждаемых с древнейших времен и до наших дней на горных перевалах. Обычай этот имеет несомненную связь с древними менгирами Тибета, открытыми нашей экспедицией в 1928 году, подобными менгирам Карнака». И вновь, как во время Центрально-Азиатской экспедиции, возникали сравнения и параллели, уводившие от Гималаев далеко на север и на запад. « Древнее урочище Карга. Остатки старинного укрепления. Чортены, менданги, выложенные камнями с молитвенными надписями... Главное внимание привлекают многочисленные рисунки на скалах. Опять бараны и лучники. Очень древние. Лама Мингиюр с гордостью зовет к камню, на котором изображение меча... Где же мы видели эти характерные формы меча-кинжала? Видели их в Минусинске, видели на Кавказе, видели во многих сарматских и кельтских древностях. Все к тем же соображениям к переселению народов ведет этот меч, так отчетливо запечатленный на древней, веками заполированной, коричнево-пурпурной поверхности камня. Знак ли битвы, знак ли мужественного прохождения? Или забытая граница? Победа?» Он не только все это изучает, но и опять много рисует. Он пишет полотно «Путь на Кайла-с». Он не довольствуется одним вариантом и делает их несколько. Это не просто конкретный путь к какой-то горе. Это путь древних странников, канувших в века народов, оставивших свои знаки и свои следы на этой древней дороге. Теперь по ней идут только паломники, влекомые к снежному Кайласу странной памятью тысячелетий и неосознанным желанием повторять год от года древний путь, по которому когда-то прошли их предки.

Горы присутствовали почти на всех его полотнах. Горный мир влек его неудержимо. На полотнах других художников этот мир был враждебным, тяжелым, трудным для понимания. Николай Константинович воспринимал его по-другому. Он увидел в горах всю красоту земного мира, одухотворенную соприкосновением с прекрасными высотами. И это соприкосновение придавало его горному миру глубину космичности. Казалось, горы соединяли мир Земли и мир Космоса. Краски, которые полыхали в горах, были богаты удивительными оттенками, привлекали яркостью и неожиданным разнообразием. Они были иными, чем на равнине. Они становились как бы частью этих гор, и ему порой казалось, что именно горы излучают эти краски. Горы не были застывшим мертвым царством. Они жили и дышали. Они несли дыхание Земли и дыхание Вселенной. В их сверкающих снежных вершинах, в смелых изломах скал, в неустойчивой голубизне склонов была удивительная утонченность. Он пытался проникнуть в суть самого духа гор, и этот дух порой возникал перед ним в образе человека, слитого с этими горами, неотделимого от них, несущего в себе их черты и характер. Человек был мудр и древен и назывался « Великий дух Гималаев». Но «дух» не был мертвым и неподвижным. Он жил. Казалось, что тяжелые веки, прикрывающие глаза, вот-вот дрогнут и откроются, и мы увидим на полотне взгляд, в котором бьется душа этих великих гор. Этот взгляд «Великого духа» приобщает человека к таинству гор, открывает ему то, что неведомо другим. Он меняет взгляд самого человека на многое, и человек как бы проходит посвящение. Посвящение гор. И тогда он начинает постигать их космическую душу. У Николая Константиновича постижение было с самого начала осознанным. Он не только передал это осознание своим полотнам, но и рассказал о нем во многих своих очерках. « Велик магнетизм Гималаев. Нет нигде такой горной державы». Он выделял Гималаи из других горных систем, безусловно, отдавая им свое предпочтение. «Даже скудно и убого было пытаться сопоставить Гималаи с прочими, лучшими нагорьями земного шара. Анды, Кавказ, Альпы, Алтай - все прекраснейшие высоты покажутся лишь отдельными вершинами, когда вы мысленно представите себе пышную страну Гималайскую... Не из спесивости и чванства столько путешественников, искателей устремлялись и вдохновлялись Гималаями. Только соперничество и состязание могли найти и другие труднейшие пики. Далеко поверх состязаний и соперничества заложено стремление к мировым магнитам, к тому неизреченному священному чаянию,  в котором родятся герои».

Для него Гималаи были связаны не только с преодолением, которое необходимо в любых горах, но и с духовным восхождением самого человека. Он стремился понять, почему именно Гималаи дают такую возможность, и объяснял ее длительностью исторического контакта человечества с этими горами. Объяснял теми духовными и культурными накоплениями, которые создали здесь Время и Человек. Время же, по его мнению, исчислялось миллионами лет. « Гималаи, в их полной мощи, пересекают плато; за ними поднимается Кайлас и далее Каракорум, и горное королевство, увенчанное с севера Куньлунем. Здесь пролегает дорога к священному озеру Манасаровар: здесь древнейшие пути святого паломничества. В этом районе также расположено озеро Нагов и озеро Равалсар, убежище Падмы Самбхавы. Здесь также находятся пещеры архатов и великое убежище Шивы, пещеры Амарнатха; здесь горячие источники, здесь 360 местных божеств, число которых доказывает, как существенны эти самые места для накоплений человека в течение многих веков». И далее: «Великие учения вед, посвящения Будды, Аполлония Тианского, Томаса Вогана, Рамакришны, бесчисленные зовы веков и всех народов направляют нас к Великим горам Индии, которые охраняют сокровища.

Любите Индию!

Горы Индии стерегут лечебные листья и корни.

Горы Индии собрали мощную энергию и направляют лучшие потоки

для укрепления тела и духа.

Любите Индию!

«Lapis exilis dicitur origo munch» (Блуждающий камень - начало мира (лат.)).

Ладак и Кашмир, Кангра и Лахул, Кулу и Спити особенно значительны с исторической, геологической и научной точек зрения. Здесь прослеживаются пути достижений, по которым шли махатмы и риши, короли и герои; здесь упомянуты Нагарджуна, Падма Самбхава и Сайта Ракшита.

Здесь были кровопролития. Здесь подымались города и храмы, чьи руины до сих пор украшают горные хребты Гималаев».

И он пишет эти горы упоенно и самозабвенно. По многу раз он писал и переписывал Канченджангу, Эверест, Нанта Парбат, Нанга Деви - гималайские восьмитысячники, которые вознеслись над планетой, стремясь куда-то ввысь, и выше которых на планете уже ничего нет. Только небо, выход в космос. И эта устремленность гор ввысь притягивала гигантским магнитом человека, порождала мысли высокие и чистые. «Если бы кто-нибудь, - писал Николай Константинович, - задался целью исторически посмотреть всемирное устремление к Гималаям, то получилось бы необыкновенно знаменательное исследование. Действительно, если от нескольких тысяч лет назад посмотреть всю притягательную силу этих высот, то действительно можно, в самом деле, понять, почему Гималаи имеют прозвище «несравненных». Сколько незапамятных знаков соединено с этой горной страной! Даже в самые темные времена средневековья, даже удаленные страны мыслили о прекрасной Индии, которая кульминировалась в народных воображениях, конечно, сокровенно таинственными снеговыми великанами». Он же сам и вел «знаменательное исследование», которого до него никто не пытался вести. Он исследовал этот грандиозный горный мир. Но исследовал особым способом. Он не измерял и не считал. Его искусство проникало в области, недоступные подсчетам и измерениям, и создавало на полотне научную картину Гималаев. Эта картина отличалась удивительной целостностью. Искусство синтезировало отдельные впечатления, обобщало их. Геолог и историк, географ и археолог, биолог и физик - каждый из них мог найти на полотнах Рериха информацию, обращенную лично к нему. Как ученый, он мог говорить со своими коллегами языком вполне им доступным. « Вся область Гималаев, - писал он, - представляет исключительное поле для научных исследований. Нигде в мире не могут быть собраны воедино такие разнообразные условия. Высочайшие вершины до 30000 футов, озера на 15-16000 футах; глубокие долины с гейзерами и прочими минеральными горячими и холодными источниками; самая неожиданная растительность - все это служит залогом новых научных нахождений чрезвычайной важности. Если иметь возможность сопоставить научно условия Гималаев с нагорьями других частей света, то какие поучительные аналогии и антитезы могут возникнуть! Гималаи - это место для искреннего ученого». «Искренним ученым» был он сам. Он сопоставлял и сравнивал. Исследовал и осмысливал. Поэтому его картины представляют не только художественную ценность, но и научную. Поэтому среди многих других исследований, проведенных сотрудниками «Урусвати», его картины занимали значительное место.

Николай Константинович рисовал Гималаи и писал о Гималаях. Его знания этого региона были богаты и разнообразны. Он изучал его историю, запечатлевал на своих полотнах его формы и краски. Он, навсегда покоренный Гималаями, настойчиво привлекал к ним внимание ученых. Он был убежден, что Гималаи хранят ключ ко многим тайнам истории планеты и человека, который на этой планете обитал. Горный мир, или горная держава, привлекала его не только красотою и неповторимостью, сказочностью и необычностью. Она привлекала его как одна из ранних страниц истории человечества, как предполагаемая прародина первых его сообществ. По этой же причине горы привлекали и Николая Ивановича Вавилова, и Гималаи занимали в этом влечении одно из важнейших мест. Вавилов не успел провести там свои исследования. Николай Константинович успел. Он сумел использовать с максимальной эффективностью время, отпущенное ему, чтобы навсегда запечатлеть на своих полотнах один из интереснейших районов Земли и с их помощью приблизить к каждому «искреннему ученому» всю красоту, сложность и неизбежность Гималаев. Я написала «неизбежность» не для того, чтобы добавить лишний эпитет. Я написала «неизбежность» потому, что наука о Земле и человеке уже ощутила эту неизбежность, уперлась в нее. К осознанию этой неизбежности, необходимости и призывал Николай Константинович.

В Кулу он продолжал писать полотна, посвященные Центрально-Азиатской экспедиции, используя этюды и зарисовки, сделанные на маршруте. Он продолжал осмысливать этот маршрут. Он опять шел по великому азиатскому пути, по древней дороге неутомимых странников и переселенцев. Но шел, восстанавливая уже пройденный путь. Тогда, в Центрально-Азиатской экспедиции, он прошел Китай по его синцзянской окраине. Остальная же часть огромной древней страны была ему незнакома. Осталась неисследованной и Внутренняя Монголия. И вновь стали его манить просторы Центральной Азии. Он стремился завершить когда-то начатый маршрут. Пройти там, где еще не бывали русские исследователи и путешественники. Но обстоятельства складывались не совсем благоприятно. Денег на такую экспедицию у него не было. Финансовое положение Музея Рериха было неустойчивым. Мир сотрясал острейший экономический кризис, который сокрушил многие надежды, в том числе и его. Но он не сдался. Он неутомимо искал возможности и, наконец, нашел их. Департамент земледелия США интересовали засухоустойчивые сорта растений, которые можно было отыскать на окраинах азиатских пустынь и в ее безбрежных степях. Засухоустойчивые растения предупреждали эрозию почв. Америка страдала этой болезнью. Они договорились быстро, Рерих и Департамент земледелия. Там уже знали, что эту работу может успешно выполнить только такой знаток Азии, каким был Николай Константинович. Ему же представлялась возможность посетить те районы, где он еще не был. Но в беспокойном мире обстановка год от года усложнялась. Япония уже оккупировала Маньчжурию и часть Внутренней Монголии. Разрешение на въезд туда давало только японское правительство. Весной 1934 года Николай Константинович и Юрий Николаевич прибыли в Токио. Там ощущалось дыхание войны. Япония рвалась к новым землям, к новым колониям. Газеты были полны воинственными заявлениями. Оживали ушедшие в прошлое самурайские традиции. Япония уже готовила и осуществляла провокации против Советского Союза и Народной Монголии...

Разрешение удалось получить, и Николай Константинович спешил. Он понимал, что судьба района, куда шла экспедиция, будет решена в течение ближайших месяцев. В июне 1934 года экспедиция через Харбин направилась к Баргийскому плато, расположенному у Хинганского хребта. Район пересекала линия КВЖД. Они старались далеко от нее не уходить. Все время поступали тревожные сообщения о готовящейся японской агрессии. Работать было крайне трудно. Японцы следили за каждым шагом экспедиции. Николай Константинович и Юрий Николаевич старались не обращать на это внимания. Выясняли, какие сорта засухоустойчивых растений могут быть найдены в этом районе. И Николаю Константиновичу все больше не давала покоя одна мысль о том, что пустыни - дело рук не только природы, но и человека.

«Поучительно видеть, - записывал он в экспедиционном дневнике, - при раскопках в Азии среди самой, казалось бы, мертвой песчаной пустыни, корни когда-то бывшего могучего леса. Странно видеть, что именно в этих местах было прекрасное жилье и остатки плетений из злаков показывают, что и здесь процветала жизнь. Старые китайские хроники и точные записи китайских путешественников описывают эти иссохшие места, как живописные города и селения, процветавшие и обильные. Не будем относить эти перемены всецело к космическим сдвигам, рука человека в них поработала больше всего».

Он исследовал русла высохших рек, стараясь выяснить направления подземных потоков. Он хорошо понимал, как важна вода для восстановления того, что было утрачено. « В умерших пустынях часто вам приходится слышать журчание подземных потоков, которые иногда дают повод к поверьям о подземной жизни. Нередко эти потоки загнаны под камни и гальку тоже руками человеческими, которые хищнически уничтожали растительность».

Исследования тревожили. Он понимал, что если такое случилось в прошлом, то может произойти и в будущем. К любой проблеме он подходил исторически. Исследуя прошлое, делал выводы для будущего. Земля болела. Плодородные земли превращались в пустыни. Человек был расточителен и неосмотрителен. Он мало думал о будущих поколениях. Люди уничтожали леса и оставляли землю незащищенной. Незащищенная земля мстила, поглощая очаги культуры, засыпая песком целые города. Культура была тесно связана с землей. Одно не существовало без другого. Разрушение одного вело к гибели другого. Он всю жизнь защищал культуру. Теперь надо было защищать землю. Он одним из первых поднял тревогу. Тогда это, возможно, казалось смешным, неактуальным. Человечество волновало иное. Политические тревоги мира несли неуверенность в завтрашнем дне. Многие тогда не мости предположить, что через несколько десятков лет эта проблема станет едва ли не самой насущной. Ее назовут охраной окружающей среды. Но тогда он был одним из немногих, кто предвидел такой поворот. Он исследовал пустыню, как болезнь земли. Он поставил диагноз этой болезни и предложил свой способ лечения: засухоустойчивые растения, которые он начал собирать на Баргинском плато Внутренней Монголии в предгорьях Хингана. «В этом смысле, - писал он, - степи и гоби Азии дают прекрасные материалы для изучения. На этих песчаных барханах, на бесчисленных холмах еще держится самобытная, устоявшая против всех невзгод растительность». Свой короткий экспедиционный дневник он назвал «Да процветут пустыни». Дневник был короткий, потому что время работы на севере Внутренней Монголии тоже оказалось коротким. Японские власти выслали экспедицию с Баргинского плато, когда та вошла в район, расположенный между озерами Далай-нор и Буир-нор. Рядом были границы Народной Монголии и Советского Союза. Японские оккупационные власти не интересовала проблема процветания пустынь. Здесь, в районе Гоби и Хингана, они готовили военные провокации против СССР. Они не нуждались в наблюдателях. Приказ о высылке был по-военному короток и категоричен. Николай Константинович вернулся в Харбин, стараясь спасти экспедицию. Но японские власти были непреклонны и недвусмысленно показали, что шутить они не намерены. Русские эмигранты были настроены к нему враждебно. Их не устраивала « просоветская позиция» Рериха. А он не считал нужным скрывать ее. Харбинская эмиграция возлагала надежды на японских милитаристов, которые грозились отобрать у СССР Дальний Восток. Дни пребывания в Харбине были изнурительны и неприятны. На него клеветали, ему угрожали. С ним вели двусмысленные, скользкие разговоры. Что-то сулили, к чему-то склоняли. И все же он продержался в Харбине три месяца, пока не стало ясно, что разрешение на экспедиционные работы японцы не дадут. Дальше оставаться было просто опасно. В ноябре 1934 года он уехал, пересек Желтое море и оказался в Китае, который еще не был захвачен японцами. Теперь его надежды были связаны с Пекином. Если ему дадут разрешение, то он сможет поработать в южной части Внутренней Монголии, там, где лежали пустыни Гоби и Алашаня.

В Пекине, как и во всем Китае, было тревожно и беспокойно. Ползли самые противоречивые слухи. Гоминьдановское правительство чувствовало свою неустойчивость. Угроза японской агрессии становилась все реальней. Однако разрешение Рериху на экспедицию было выдано. В Пекине надо было сделать многое. Обеспечить экспедицию транспортом, подыскать шоферов и проводников, договориться о продовольствии, наладить сотрудничество с китайскими ботаниками. Все вопросы решались медленно, но, в конце концов, решились. Китайские чиновники были вежливы. У них были изысканные манеры и желание немедленно помочь. Николай Константинович и Юрий Николаевич провели в Пекине всю зиму. В свободное время осматривали императорские дворцы, любовались фресками на стенах храмов, посещали немногочисленные, но интересные музеи. Многое теперь виделось по-иному. Древняя китайская культура несла в себе самые разнообразные влияния. В искусстве отчетливо проглядывали следы «звериного стиля», элементы которого они обнаружили в Тибете в 20-е годы. В Пекине Николай Константинович вновь возвращается к проблеме «звериного стиля». «От средневековых химер и бездонно вглубь, может быть, к самым пещерным рисункам, протянулось ожерелье богатого народного творчества. И в бронзе, и на скалах, и на остатках тканей народы, носившие столь разнообразные наименования, запечатлевают свою фантазию. С каждым годом все новые области присоединяются к этим открытиям. После Кавказа и Минусинска находки Средней Азии, Гималаев, Тибета, а теперь Ордоса, Алашани и других монгольских местностей дают новые и блестящие нахождения. Только что мы видели и интересную книгу Андерсона, а также блестящее собрание Ордосских бронз, находящееся в Пекине у миссис Картер. Некоторые формы из этого разнообразного собрания перенесут нас и на Урал, и в Пермь, и в Минусинск, и в Луристан, оживляя пути великих насельников». Он вновь выходил на эти пути туда, откуда начинались просторы Центральной Азии, на пути, где вновь легко и свободно дышалось после душных современных городов.

Первая стоянка экспедиции была сделана в Цаган-Куре, около окраинных песков Гоби. Все разместились в заброшенном монастыре, а Николай Константинович и Юрий Николаевич - в юрте, которую поставили во дворе монастыря. Снова началась работа, трудная и напряженная. Наступало лето. Из пустыни дули раскаленные ветры. Днем жизнь замирала, но экспедиция работала. Потом лагерь переместили в Тимур-Хада, на окраине Алашаньской пустыни. Среди скал поставили три палатки. Днем скалы раскалялись от зноя. ночами гулко и медленно остывали. На лошадей нападала мошка, машины часто выходили из строя, не выдерживая песчаных дорог пустыни. Время от времени поднимались песчаные бури, налетали на палатки, рвали их, стараясь снести. Становилось темно, тучи песка заслоняли солнце. Люди страдали от жажды и недосыпания. Ночами температура резко падала, и ветер нес снег. Степи и пустыни Внутренней Монголии были суровы, неприветливы и мало приспособлены для жилья. Поначалу казалось, что пустыни укрыли кучку людей от всех тревог и волнений мира. Но постепенно выяснилось, что край кишит японскими агентами, какими-то подозрительными людьми. Лагерь по ночам приходилось охранять. Понадобилось оружие. С японцами старались не иметь дела. Встреча с ними ничего хорошего не сулила. Вокруг бродили какие-то шайки, ползли слухи об убийствах мирных жителей. Приходилось все время держаться настороже. Но экспедиция соприкасалась и с иной жизнью - той, которая шла своими неведомыми путями, оставляя после себя легенды и сказания. И опять, как в Центрально-Азиатской экспедиции, легенды и реальность сливались воедино. И легенда творила жизнь, а жизнь легенду. От местного князя в лагерь пришел посланец и попросил, чтобы сотрудники экспедиции не трогали и не разбили камень «с медным поясом». «Камень этот двигается и появляется около священных и замечательных мест, - сказал посланец, - Здесь же, около Наран Обо, место священное. Князь знает, что вы собираете травы и цветы. Это очень хорошо. Но не потревожьте камень, который появляется то там, то здесь. Ведь он может оказаться и на вашем пути».

Здесь, в Алашаньской пустыне, прозвучала легенда, которая так широко была распространена в мире. Но возникало ощущение, что именно здесь легенда сопряжена с реальностью. «В данном случае, - писал Николай Константинович, - новым оказалось то обстоятельство, что не легенда рассказывалась, но просили не нарушить камень. Значит, не сказание, но бытность самого камня жила совершенно явно и непреложно». Такой же реальностью возникла среди раскаленных песков пустыни и Заповедная страна.

Однажды запахло фиалками. Запах был устойчивый и определенный. Никто ничего не мог объяснить. В пустыне не было не только фиалок, но и цветов, которые бы могли пахнуть. А через некоторое время около экспедиционного лагеря появился лама. Он разбил палатку неподалеку. К палатке потянулись паломники из окрестных аилов Цаган-Куре. Лама, приветливо улыбаясь, возлагал руки на их склоненные головы. Николай Константинович подолгу оставался в палатке ламы. Через несколько дней лама уехал. Больше в пустыне не пахло фиалками.

Палатка ламы на какое-то время отвлекла внимание монголов от юрты Николая Константиновича. Его юрта пользовалась не меньшим уважением. Монголы называли Рериха «Ихи-Бакша» - «Великий Учитель».

Николай Константинович нанес несколько визитов местному князю. Его резиденция находилась в Бату-Халхе. Николая Константиновича привлекал не только князь, с которым у него установились дружеские отношения, но и развалины древнего города неподалеку от Бату-Халхе. «Само Наран Обо, - писал он, - стоит на землях князя Дархан Бейле. К северу обозначаются развалины монголо-несторианского древнего города. Кроме китайских и монгольских наслоений, в основании, развалин найдутся и уйгурские начертания, да и кто знает первоначальную древность этих пустынных камней? К западу, говорят, находятся тоже развалины стана Чингисхана. Непременно нужно побывать там. Это место, по-видимому, нигде не описано. Да и как же обошлась бы именитая монгольская округа без великого имени Чингисхана? Там, среди каких-то развалин, виднеются камни со знаками. Может быть, эти знаки-тамги или надписи, дадут ключ к определению?»

Он тщательно изучает развалины города в пустыне. Делает обмеры. Юрий Николаевич копирует надписи. Развалины сохранили немногое. Осталась целой каменная черепаха, остальное лежит в руинах. Его привлекает больше всего слой XII и XIII веков, который хранит следы несторианского времени. Сам несторианский город связан с более ранним слоем. В какую глубь веков он уходит? И вновь размышления и предположения. «Видим гробницы-саркофаги с несторианскими крестами, которые по своим орнаментам, по белому камню могли бы быть не только во Владимире и в Юрьеве-Польском, но и в Сан-Марко или в Вероне». Он проводит раскопки в городе. В раннем слое находит неолитическую керамику с характерным веревочным и ямочным орнаментом. Он не спешит. Размышляет, оставаясь подолгу в развалинах. Мысли не очень веселые. Развалины древнего города говорят о многом. О том, что цветущий некогда край превратился в бесплодную пустыню. Теперь у него есть научные доказательства, что пустыни - это действительно болезнь земли. Но болезнь можно лечить. «Мне уже приходилось напоминать, насколько точно и богато описаны теперешние, кажущиеся пустыни китайскими путешественниками. В то время описанные ими места, истинно, процветали. В раскопках мы убеждаемся, что они действительно могли процветать. Тем легче представить, что и новая эпоха возрождения - еще лучший расцвет - вновь возможна».

Он думал и о людской ярости, разрушавшей прекрасные творения рук человеческих. За этой яростью стояла Война. Война, которая не пощадила белокаменные храмы этого города. Она не пощадит и современные города. Прошлое возвращало его к настоящему. Так было всегда. Прошлое учило, но не могло научить тех, кто был отравлен ядовитым и губительным дыханием Войны. Здесь, в развалинах города, в пустыне, безвозвратно погибла какая-то частица человеческой культуры. А если новая Война? В нем возникала Боль. Временами она казалась невыносимой. И тогда он записывал торопливо, немного сбивчиво: «Самомнители, о которых выше помянуто, сидя в своих кабинетах, наверное, никогда не видали старинных развалин во всей их неприкрытости. Отурищенные (от слова туристы) башни рейнских и тирольских замков, с их биргаллями, не дадут того впечатления, как развалины в пустынных просторах, полные обломков и осколков, точно бы вражеская рука еще вчера яростно бушевала среди них. Такие вещественные кладбища являются лучшими свидетельствами о том, какова бывает ярость человеческая. Кто же решится утверждать, что ярость XIII века более сильна, нежели ярость, современная нам? Ярость есть ярость. Предательство есть предательство. Гнев есть гнев - вне веков и народов». Дыхание Войны уже разъединяло страны. Япония и Германия кричали о своей исключительности, обособленности, претендовали на чистоту культуры, на чистоту расы. Он немало повидал развалин на своем долгом пути. И нигде не нашел «чистой» культуры, которая бы принадлежала только одному народу. Развалины, лежавшие сейчас перед ним, были многолики и многослойны. Они принадлежали Монголии, но в них отразилась культура и других народов. Прошлое несло на себе печать тесных связей между разными народами, даже удаленными. Он всю жизнь искал начало, объединяющее народы. Таким началом была культура. Она объединяла народы в прошлом, объединяет их сейчас и объединит в будущем. Сейчас, когда надвигалась Война, было очень важно вновь сказать об объединяющем начале, для которого насущен Мир и губительна Война. Прошлое было чередованием Мира и Войны. Культура требовала Мира и отрицала Войну. Он поднялся и пошел по утоптанной тропинке, петлявшей среди развалин. Идти было почему-то тяжело. Годы давали себя знать. Ему было уже шестьдесят два. Ветер трепал седую бороду. Из пустыни несло сухим жаром. Он дошел до последних камней и снова сел. Он вспомнил строки вед, звучавшие как молитва: « Пусть все сущие силы принесут нам мир. Пусть бог нам мир засвидетельствует. Пусть мир, и мир один царствует всюду. Пусть сойдет на нас этот мир».

...Из Америки шли тревожные вести. Один из дельцов, Хорш, обманным путем завладел пакетом акций, принадлежавших Нью-йоркскому музею Рериха. Финансовая база Института Гималайских исследований оказалась существенно подорванной. Надо было возвращаться в Кулу. За год экспедиционных работ было сделано немало. Маршрут, который прошла экспедиция во Внутренней Монголии, включал Хинганский хребет, пустыню Гоби, Ордос и Алашань. Были проведены археологические исследования, собраны ценные старинные рукописи, обнаружено около 300 видов засухоустойчивых трав. Коллекция экспедиции пополнилась лекарственными растениями и семенами. В сентябре 1935 года все экспедиционное имущество было погружено на пароход, отходивший от Шанхая.

Николай Константинович вновь увидел гималайские пики, бурный Беас и старинный дом на склоне. Он начал работу в Институте. Однако дела шли все хуже и хуже. Сказывалась финансовая неустойчивость, созданная аферой Хорша. «...Загрохотали американские финансовые кризисы. Зашумело европейское смущение. Пресеклись средства. Одними картинами не удастся содержать целое научное учреждение. Давали все, что могли, а дальше и взять негде. Между тем общий интерес к Гималаям все возрастает. Ежегодные экспедиции направляются сюда со всех концов мира. Новые раскопки раскрывают древнейшие культуры Индии. В старых монастырях Тибета обнаруживаются ценнейшие манускрипты и фрески. Аюрведа опять приобретает свое прежнее значение, и самые серьезные специалисты опять устремляются к этим древним наследиям. Стоит лишь вспомнить, какие интересные исследования произвел доктор Бернард Рид, доказавший, что основы древнейшего письма близки нынешним открытиям. Все есть, а денег нет». Очерк Рериха, откуда взята эта цитата, помечен 1938 годом. В 1939 году началась Вторая мировая война. Работа в Институте совсем замерла. Опустели лаборатории, уехали иностранные сотрудники. Прервалась переписка. Исследования Гималаев были отложены на неопределенное время.

«Сперва мы оказались отрезаны от Вены, затем от Праги. Отсеклась Варшава... Постепенно стали трудными сношения с Прибалтикой. Швеция, Дания, Норвегия исчезли из переписки. Замолк Брюгге. Замолчали Белград, Загреб, Италия. Прикончился Париж. Америка оказалась за тридевять земель, и письма, если вообще доходили, то плавали через окружные моря и долго гостили в цензуре... Дальний Восток примолк... Всюду нельзя. И на Родину невозможно писать, а оттуда запрашивали о травах. Кто знает, какие письма пропали. Кто жив, а кто уже перекочевал в лучший мир?.. Грустно видеть, как события обрубают все ветви работы. И не вырасти новым побегам на старых рубцах. Будет что-то новое, но когда?»

Печальные и горькие слова эти были написаны Николаем Константиновичем в 1940 году. Война разрушала все вокруг себя. Она угрожала и тому, что с большим трудом создал Рерих в Гималаях. Но печаль или горечь, которые временами овладевали им, никогда не были безысходны. И фраза «Будет что-то новое, но когда?» оставляла какую-то надежду на будущее. Но в этом будущем уже не будет его. И он это понимал. Не будет его, но будут другие. Останется Советская Россия, пройдя через огонь и разрушения Войны. Ей, России, он оставлял все знания, которые накопил за долгие годы, все то, что создал. « Нынче исполнилось четверть века наших странствий, - писал он в 1942 году. - Каждый из нас четверых в своей области накопил немало знаний и опыта. Но для кого же мы все трудились? Неужели для чужих? Конечно, для своего, для русского народа мы перевидали и радости, и трудности, и опасности. Много где нам удалось внести истинное понимание русских исканий и достижений. Ни на миг мы не отклонялись от русских путей».

Пройдет много лет, и из четверых, стоявших на Дозоре в далеких Гималаях, останется только один. Художник Святослав Николаевич Рерих. Выполняя желание отца, он в 1974 году предложит Советской Академии Наук возродить «Урусвати» и продолжить исследования Гималаев. Об этом много будут писать, говорить и докладывать на научных конференциях. Однако на вопрос « для кого же мы все трудились? Неужели для чужих?» долго еще не последует ответа...

Весть Тирону

Еще в 1936 году Рерих понял неизбежность Войны. В этот год возник союз Германии и Японии, обрушились итальянские бомбы на абиссинские деревни, фашист Франко стал душить Испанскую республику. И Рерих назвал этот год годом Армагеддона. По имени великой битвы, которую пророчили человечеству древние писания. В 1936 году он написал картину, которая так и называлась - «Армагеддон». Объятые пламенем башни и стены старинного города. Красно-оранжевые клубы дыма плывут над людьми, уходящими из этого раскаленного ада. Их фигуры, похожие на черные скорбные тени, резко выделяются на багровом фоне бушующего пожара. Идут старики, опираясь на палки, женщины уносят на плечах какой-то жалкий скарб, спотыкаясь, бредут полуослепшие дети. Картина рождала безмолвный крик. Крик страдания и муки. Он повторит эту картину в 1940 году и в 1941-м. То же будет и в жизни. Из горящих, рушащихся городов будут уходить обездоленные люди. Над ними будет пылать такое же безжалостное и раскаленное небо Войны. Они будут бежать от развалин, огня и врагов. Они будут погибать и умирать на жестоких дорогах Войны, будут терять детей и рассудок. И не только в Испании, Китае или Абиссинии. Вся Европа превратится в пылающий, гибнущий город, и люди, похожие на тени, будут метаться в поисках защиты и крова. Картина была пророческой. В ней угадывалась близкая мировая катастрофа. Катастрофа, о которой он знал с 1936 года - с тех пор, как сложное переплетение событий человеческой истории сделало Войну неизбежной. Дату - 1936 год - назвали Махатмы, с которыми сотрудничали Рерихи. От них регулярно поступали вести в мирную долину Кулу. Но сами вести не были мирными. « Вот приближается знаменательный год... но замечайте происходящее непредубежденно... Голуби принесут вам не только масличную ветвь, но и лист дуба и лавра...» «Лист дуба и лавра» - военные символы. «Планета тяжко больна. Равновесие мира держится лишь одной страной, и радостно, что там кипит строительство», - писал он. Но он понимал, что это равновесие неустойчиво. Он смотрел на Армагеддон много шире, нежели только на военное столкновение. «Планета тяжко больна». Он наблюдал первые симптомы болезни. Германия, Италия, Япония... Свастика над Берлином, мерная поступь тяжелых солдатских сапог, костры из книг, ученые и писатели за проволокой концлагерей. Разрушение культуры прошлого и использование оставшихся ее осколков в корыстных целях. Унижение человеческого достоинства и крики о мировом господстве. Игра на самом низменном: страхе, угодничестве, мстительности, мелком властолюбии, жестокости, алчности, равнодушии. Поощрение невежества души и интеллекта. Невежество шло в паре с насильем и было неразрывно связано с ним. Тьма покрывала Планету. На лесистой горе Брокен люди, одетые в длинные средневековые мантии, скрывая свои лица под театральными масками, творили зловещие и непонятные ритуалы черной магии. Из каких мрачных погребов Истории они ее извлекли? В каких покрытых плесенью рукописях они вычитали заклинания? Тьма средневековья опускалась на Европу. Он считал Армагеддон всеохватной битвой Света с Тьмой в преддверии Нового века. Война была лишь одним из ее выражений. Война закончится, ибо не может продолжаться бесконечно. Она требует материальных ресурсов. А ресурсы всегда ограничены. Но Свет с Тьмой могут сражаться долго. Здесь линия фронта проходит не по границам государств, а через души людей. Людей самых разных, несущих в себе и то, и другое. Он верил: какой бы длительной ни была эта битва, все равно победа будет за Светом. В 1936 году он пишет очерк « Оборона». Тогда он первый раз предупредил Родину об опасности. «Защита Родины есть и оборона культуры, - писал он. - Великая Родина, все духовные сокровища твои, все неизреченные красоты твои, всю твою неисчерпаемость во всех просторах и вершинах - мы будем оборонять. Не найдется такое жестокое сердце, чтобы сказать: не мысли о Родине. И не только в праздничный день, но в каждодневных трудах мы приложим мысль ко всему, что творим о Родине, о ее счастье, о ее преуспеянии всенародном. Через все и поверх всего найдем строительные мысли, которые не в человеческих сроках, не в самости, но в истинном самосознании скажут миру: мы знаем нашу Родину, мы служим ей и положим силы наши оборонить ее на всех путях». Ему было по-человечески трудно и одиноко. Его угнетала практическая оторванность от Родины. Он стоял в Дозоре и не мог покинуть его. Здесь он служил своей Родине. Служба была тяжелая, под силу только ему и его семье. Выли метели на гималайских перевалах. Ветер гнал снег в долину. Заметал дорогу перед домом. Оттуда, с Севера, не было ни вестей, ни гонцов. Он знал, что Большая Война близка, он знал, что первое, с чем придется встретиться Родине, - это оборона. Длительная и упорная. Большая Война... Их на его веку было две. Первая и Вторая. Он предчувствовал Первую и теперь знал о Второй. Тогда, перед Первой, он написал целую серию пророческих полотен, удивив многих. Картины, которые он писал перед Второй, были обращены, прежде всего, к Родине. Это были картины-предупреждения. В 1938 году - 'Тревога» и 'Тьма». В начале 1939 года – «Затмение», «Печаль», «Башня ужаса».

Катастрофа надвигалась на весь мир, но самая жестокая судьба в ней была суждена его Родине. И ее тема, оттесняя Гималаи, начинает набирать силу в его полотнах. Вновь возникают «Древний Новгород» и «Древний Псков». Темнеют рубленые стены «Сергиевой пустыни». Радуется Ярослав граду Киеву. Вновь держит в крепких руках плуг Микула Селянинович. Поднимается над клубящимися облаками, достигая боевым шлемом снежных вершин, «Святогор». Он писал эти картины, и им руководила твердая уверенность в том, что Родина выстоит в час испытания. Но ему надо было еще докричаться до тех, кого ожидало это испытание. Он пишет картину, которая называется «Тревога». 1938 год – «Тревога», 1939 год – «Тревога», 1940 год - тоже «Тревога». Тревога, тревога, тревога! Он словно бил в набат. Он надеялся, что его услышат там, за Гималаями. Но там не слышали. Тревога, тревога, тревога! - повторял он. Начавшаяся Война отторгла его от Родины. «Сейчас мы как на острове. С каждым днем отрезанность все возрастает. Еще год назад была переписка, была осведомленность, а теперь все как вихрем выдуло». На дозорной вышке становилось все холоднее. Дули ветры, росло одиночество. «Слышите ли?» - спрашивал он. Тревога, тревога, тревога! - звонил колокол. Смены не было, вестей тоже. Он читал и слышал о советско-германском пакте о ненападении. Пакт был заключен за месяц до начала Большой Войны. Пакт не успокоил его, он знал, что это только отсрочка. Временами он почти видел, как тьма обрушивается на его страну. Хорошо организованная и хорошо вооруженная. От Гималаев спешили Вестники. Они пересекали на утлых лодчонках горные озера. Их ноги ступали по снегу вьющихся у поднебесья тропинок. Они шли через 40-й год. Шли по его полотнам. Шли в действительности. Они несли ему вести, и он их передавал. Передавал так, как мог: в картинах, публикациях, беседах.

Время неумолимо приближало роковой день. Он назвал 1940 год - со-роковым. «Со», превратившееся в предлог, распространяло слово «роковой» и на следующий, наступающий год. Им был 1941 год. 1940-й и 1941-й - «со-роковые года». Чтобы понять это, не нужно было владеть ключом к шифру. « Пришел сороковой год», - писал он. В «странной войне» пал Париж. Черная тень свастики легла на Европу. Дымили печи крематориев, где сжигали «неполноценных», за колючую проволоку концлагерей были брошены миллионы людей, над Лондоном выли сирены воздушной тревоги, тонны раскаленного металла обрушивались на города Англии. Япония начала победный марш по странам Азии. Советский Союз еще оставался в стороне от Войны. Но Тьма уже ползла к его границам. Тревога! Тревога! Тревога!.. «Не замай!» - раздается от Гималаев. Так называется очерк, который пишет он в июне 1940 года. «Пройдя историю русскую до самых последних времен, можно было лишь еще более утвердиться в этом грозном предупреждении. Оно звучало особенно наряду с трогательными русскими желаниями помогать многим странам самоотверженно. И теперь то же самое давнее утверждение встает ярко». Очерк кончался знаменательными словами, в которых были и вера в то, что Родина выстоит, и знание того, что ей предстоит: «...Народ русский не только умел претерпеть, но и знал, как строить и слагать в больших трудах славное будущее своей Великой Родины». Думая о будущем Родины, тревожась за нее, он, тем не менее, понимал, что возглас «Не замай!» уже никого не остановит. И он пишет «Весть Тирону». Почему-то именно тогда он вспомнил Федора Тирона. Один из первых христиан, Тирон жил во времена римского императора Диоклетиана, известного своими гонениями на христиан. Вместе со своими единомышленниками Тирон был схвачен и замучен римскими легионерами. Говорят, кто-то предупреждал Тирона о грозящей беде, но тот не поверил предупреждению. То, что случилось в IV веке, чем-то напоминало происходившее в ХХ-м. Многое было несопоставимым. Общим оставалось одно: неверие, приведшее к беде.

Над невысокими горами встает желтая стылая заря. Синие утренние тени ложатся на снег, покрывающий мощеный двор, остроконечные башни и зубчатые стены. Посреди двора - человек. Его фигура выражает неуверенность, какое-то недоумение. На человеке длиннополая шуба и остроконечная шапка с красным верхом. Человек чем-то похож на русского стрельца. Длинная черная борода усиливает это сходство. Да и в самом монастыре или крепости что-то от русской архитектуры. Человек смотрит на каменную стену, из-за которой только что невесть откуда прилетела стрела. К стреле привязан кусок красного шелка - знак войны и знак беды. Такие же стрелы летели и на других его картинах: «Весть Шамбалы», «Письмо Шамбалы». На эти вести по-прежнему не обращали внимания те, кому они предназначались... Он продолжал писать. Поднимались из глубин пещеры закованные в латы воины. - «Богатыри проснулись». «Посвящается великому народу русскому, - писал художник. - Когда-то слагали былины «Как перевелись богатыри на Руси», но тогда не верили, что проснутся они в час сужденный. Выйдут из гор, из пещер и приложатся к строительству народному. Вот и пришел час». Пришел час, и по снежному, ледовому полю в красном плаще и на вороном коне поехал Александр Невский. Зловеще зачернели на голубых снегах темные латы поверженных немецких рыцарей. Но в фигуре князя не было самолюбивой гордости победителя. Князь был серьезен и печален. Он скорбел о тех, кто пал под его знаменами. И потери были велики. Полотно так и называлось: «Александр Невский». И как отзвук победы в снегах и льдах России вспыхнули огни на высоких башнях, стоящих на вершинах гор. «Огни победы». И застучал в вечернем синем лесу топор «Сергия-строителя». Лиловыми становились снега, темнело небо, а он все рубил и рубил...». Лежит передо мною «Слово о полку Игореве», - писал Николай Константинович в июне 1940 года, - отлично украшенное палехским мастером. Само «Слово» как бы горестное, но оно лишь напоминает, как из беды встанет народ и неустанно начнет строение». В тот год он не стал писать «Поход Игоря» со зловещим черным кругом затемненного солнца. Он это сделает только в 1942 году, когда Сталинградская битва изменит ход Войны. Картины его отразили этот ход так точно, как будто он там, в Гималаях, видел, что происходит и произойдет. Он умел видеть и ощущать, как сжимаются и ускоряются космические сроки. Наступало грозное и беспощадное время. Оно ложилось на его плечи горьким и тяжелым бременем Знания.

«Прошел со-роковой год. Труден и наступающий. Пошлем всем друзьям привет на трудных дорогах», - писал он 1 января 1941 года. К весне напряжение усилилось. «Вероятно, сгущаются опять события, и люди, как заклинание, твердят о том понятии, где нет убийства. Не сегодня так завтра услышим тяжелый войсковой шаг. Может быть, он уже гремит. Радио у нас нет», - это записано в марте. Весну 1941 года он назвал «особой». 1 Мая ему удалось поймать по радиоприемнику Москву. Это было рискованно. Но он хотел услышать голос Родины и убедиться в том, что этот голос спокоен и силен. «По всем Гималайским раскатам, через все Памиры и пустыни гремит первомайское радио. Разве не прекрасны призывы к трудящимся? Разве не заложены основы передовой культуры в ясных словах о сотрудничестве? Звучит строительство». Он пытался представить себе, что происходит на Красной площади. «Мысленно видим стройное войско на Красной площади. Слышим встречу, приветствия, грохот артиллерии, танков, самолетов. Оборона Родины!» Картины 1941 года были связаны с наступающими событиями. Полуобнаженный человек вздымает молот над наковальней - «Ковка меча». Время слов прошло. Наступало время мечей. На фоне кроваво-багряного неба защитник Гесер-Хан натягивает тугую тетиву. Зловещая красная комета прорезает темный небосвод. Комета, предвестница бед и несчастий...

 

Весна священная

Он написал эту картину весной 1945 года Она называлась «Весна священная». Так назывался балет Стравинского, к которому он когда-то писал декорации. На вершине древнего святилища, выложенного темными, замшелыми камнями, девичий хоровод исполняет свободный и раскованный танец. Танец радости. Светятся венки на головах танцующих, весенний теплый ветер треплет подолы длинных белых платьев с красной каймой. Сидящие на пригорке мужчины играют на свирелях. Во всей картине настроение приподнятости и радости. Радостными были яркие весенние краски, радостным был танец, радостной была мелодия, лившаяся из тонких свирелей. Весна 1945 года тоже была радостной. И хотя ее омрачала горечь потерь и утрат, радость не сникала. Весна 1945 года была весной Победы. Священной весной, как он ее называл. Тяжек и долог был путь к победе. Он прошел его вместе с Родиной, прошел по-своему, но от этого значимость его участия не стала меньше. Он стоял на Дозоре в Гималаях, но был неотделим от того, что переносила и претерпевала Родина.

Весть о нападении фашистской Германии на Советский Союз пришла в гималайскую долину Кулу с опозданием. «Война с Германией, - записал он в дневнике. - Оборона Родины - та самая, о которой писалось пять лет назад. Уже тогда началось то, что вспыхнуло сейчас... Знаем, что гибельная беда не коснется народа русского. Знаем, знаем! Но болит сердце в ожидании волн... Знаем, знаем! Но болит сердце за жизни молодого поколения. Быть бы с ними! Знаем, что и здесь полезны и делаем полезное. Но, может быть, где-то сделали бы еще более неотложное. Знаем, что на каждой пяди земли можно служить самому драгоценному, самому священному.

Если человек любит Родину, он в любом месте земного шара приложит в действии все свои достижения. Никто и ничто не воспрепятствует выразить на деле то, чем полно сердце. Будь благословен час, когда расцветут все полезные травы. Русскому народу не страшны испытания, претворятся они в достижение». Это было написано в далеких Гималаях в самый тяжелый для Родины час, в июле 1941 года, когда до Священной весны было еще очень далеко. «Знаем, знаем!» - это о Знании. Но никакое Знание не могло заглушить боли в его сердце. Пронзительное «Быть бы с ними!» - лучшее тому доказательство. «Быть бы с ними!» - он понимал, какие невзгоды и испытания стоят за этим. Но желал этого искренне и горячо. «Быть бы с ними» - для него было легче, чем-то, что его ожидало. Но он никогда не сходил с трудного маршрута. И сейчас продолжал по нему идти. По маршруту сужденного ему Великого путешествия. «Знаем, что и здесь полезны и делаем полезное». В нем жило неистребимое чувство необходимости им совершаемого. Он ни разу не отступил от предназначенного ему. Дозор, в котором он стоял, был немногочисленен и удален от всех главных событий. «Но пока холодно на вышке, - писал он. -Точно забытый, точно покинутый, точно ненужный!.. Кто знает, не ушли ли вообще. Не переменилось ли вообще построение. Не забыли ли об одинокой вышке? И знаю, что не забудут, знаю, что вышка эта очень нужна. Но холодно на вышке. Ветер пронзителен». Чтобы стоять на такой «вышке», нужны были великое мужество и великая любовь. Он обладал и тем и другим в равной степени. С «вышки» он теперь говорил открыто. Та осторожность, которую он раньше соблюдал, была отставлена. Да, он - русский, никогда не отказывавшийся от подданства своей Родины. Да, за новым строем его Родины - будущее. Да, он на стороне большевиков и никогда не отрекался от них. Да, Советский Союз - оплот мира. Только он может противостоять фашизму, тьме. Да, СССР победит в Войне. Альтернативы нет и быть не может.

Обо всем этом он пишет очерки и статьи. Они появляются в разных изданиях в Индии, Англии и, наконец, в Америке. Их читают и им верят.

Он писал о каждой победе Советской Армии. Он считал, что эти победы являются самыми главными во всей Большой Войне. Он писал и рисовал. Теперь его полотна отличались от прежних. На тех он предвидел, прозревал историю Большой Войны. Теперь он отражал ее по вполне реальным вехам, которые Война расставляла на просторах России. Но отмечал не все вехи, а только те, которые, с его точки зрения, свидетельствовали о чем-то главном, решающем. «Александр Невский» ехал по русским полям сражений 1942 года. Поверженные его мечом немецкие рыцари черными нагромождениями стыли в снегах. Над Сталинградской битвой поднимался «Ангел последний». Он стоял над горящим городом суровый и справедливый, как сама месть. Его меч был обнажен. Огненные крылья, похожие на смертные лучи, закрывали полнеба и уходили куда-то ввысь за «малые горизонты», свидетельствуя о том, что Битва коснулась не только земли. А когда последние колонны немецких солдат выходили из окружения, чтобы сдать оружие, и их командующий фельдмаршал Паулюс нервно и обреченно давал показания советским генералам, он создал свою «Победу». Русский воин в латах и остроконечном шлеме стоял с обнаженным мечом над поверженным драконом. Голова дракона была отсечена, но, казалось, еще подергивается черно-зеленое тело, повторяющее своим цветом зеленоватый оттенок мундиров немецких солдат. Над победителем и обезглавленным драконом в безоблачном небе поднимаются снежные пики Гималайских гор. Гималаи, в их высоком философском смысле, оказались в непосредственной близости от русских полей сражений.

Затаились в зимнем заснеженном лесу «Партизаны». Он никогда не видел, как велась партизанская война в лесах его Родины. Но то, что он изобразил, было реальным и правдивым. Он как будто прозревал и осторожный шаг народных мстителей, и их напряженную готовность к действию, и то, что их поднимало на подвиг.

Под Курском пылало раскаленное небо, и горела земля. Красные звезды и черные кресты сошлись в Великой битве. Сошлись Свет и Тьма. Тело дракона еще жило. Его когтистые лапы, сведенные в предсмертной судороге, еще наносили удары. Болотного цвета чешуйчатый хвост еще бил и разил.

«Неужели все бывшие битвы не сломили? - спрашивал он. И сам отвечал: - Нет, не сломили. Вот же нисколько не сломили... Хочется оставить памятки народу русскому о всех мономахах, о великих поединках за славу русской земли... Полетите, светлые чайки, к русскому народу». И чайки летели. Мстислав Удалой бросал на землю Редедю. Пересвет, Сергиев монах, сошелся в смертном поединке с татарским Челубеем на Куликовом поле. «Полетите, светлые чайки...»

«Сегодня солнечное затмение, - записывал он в дневнике. - Первого августа кончилась Кали Юга и вступила Сатья Юга. Таковы исчисления браминов». Кали Юга - Черный век, Сатья Юга - Век правды. Он пометил эту запись 1 августа 1943 года, В это время еще гремела Курская битва. Она окончилась с наступлением Века правды и победой тех, на чьих шапках были красные звезды. Видимо, брамины в чем-то были правы. Они вели большой и древний счет по-своему. И в этом счете произошло соприкосновение Вечности с земными делами. Ее отблеск упал на Великую битву, на тех, кто защищал Свет, и увел в небытие тех, кого послала Тьма. Сотни тысяч солдат в болотного цвета мундирах, сражавшихся под знаменем свастики, полегли под Курском. Тело дракона еще сотрясалось в смертельной агонии. Началось Великое наступление. «Так много побед сообщает московское радио каждое утро, что весь день ходим в высоком подъеме и шлем от Гималаев сердечные мысли богатырям русского народа». Запись помечена сентябрем 1943 года. Блистательные крылья Победы не сникали. Они парили над полями сражений, над городами, откуда выбивали фашистов, над границами, через которые переступила Советская Армия. Они грозно зашумели над объятым пламенем Берлином. Но до этого еще надо было дойти и надо было дожить. Курская битва много изменила в Войне, но не закончила ее. Война продолжалась. Продолжал работать и он. Он не только писал очерки, выступал по радио и рисовал картины. Он стремился помочь Родине материально, деньгами. Устраивал выставки, распродавал свои картины. Направлял средства на танки и самолеты. Его старший сын, Юрий Николаевич, пытался попасть в Красную Армию, но это ему не удалось.

Он всегда жил будущим и работал для будущего. Он знал, как будет важна в этом будущем дружба между двумя великими странами, СССР и Индией. И хотя Индия в то время была еще колониальной, зависимой страной, он понимал, что час ее освобождения близок. Он уже видел эту новую Индию, знал, какую роль будет играть дружба двух стран в тревожном послевоенном мире. И он рассказывал Индии о стране за Гималаями - в картинах, очерках, статьях. Тогда, кроме него, этого никто не мог сделать. Он предвидел будущие события и хорошо представлял себе тех, кто станет у руля новой и независимой Индии. С ними он обсуждал практические вопросы индо-советских связей. «Дни самые сложные, - писал он в мае 1942 года. - Под Харьковом наступление, русские полки продвигаются. В Бирме плохо. Неделю у нас Неру с дочкою. Славный, замечательный деятель. К нему тянутся... Говорили об Индо-Русской культурной ассоциации. Пора мыслить о кооперации полезной, сознательной». Эта «кооперация» имела для него глубокий смысл - исторический, культурный, политический. И еще самый важный смысл, который он называл «поверх». Его «поверх» таило в себе скрытую суть вещей и явлений, связанную с Большим Временем, а иногда и с Вечностью. Он умел соотносить «поверх» с повседневной жизнью, умел находить одно в другом. Это соотношение присутствовало в его искусстве и в его практической деятельности. Своим творчеством и своим подвижничеством он сумел связать «поверх» обе страны золотой нитью, которую не могло порвать изменчивое, сиюминутное время. И то, что именно такой человек в тяжелейшие дни истории обеих стран мыслил о «кооперации полезной, сознательной», возможно, определило многое в самой кооперации. На его долю выпала честь первым обсудить проблемы этой кооперации с будущим первым премьер-министром независимой Индии - Джавахарлалом Неру. На беседе присутствовал еще один будущий премьер-министр - Индира Ганди. «Неру с дочкою». Это она потом скажет: Мы... ценим его как связующее звено между Советским Союзом и Индией». Скажет, когда обе страны будут торжественно отмечать его столетний юбилей.

Тогда, в 1942 году, он думал о том, что хорошо бы организовать в Индии выставки советских художников, показать на индийской сцене русские оперы. «Каждый росток искреннего содружества, - писал он, - нужно хранить во имя будущего сотрудничества. Хранить, беречь, растить. Санскрит и русский язык, сколько в них общего!»

Он мечтал о советских археологических и этнографических экспедициях в Индии. «Материал для нее (экспедиции - Л.Ш) - неисчерпаемый. Многое уже исчезает постепенно, изживается. Но все же поразительны всякие аналогии. А красота, красота-то какая!» Он настаивал, он спешил. Он хотел передать советским археологам и этнографам то, что знал сам, что накопил в своих экспедициях. Он хотел, чтобы они продолжили его труд. «Не следует откладывать. Что еще возможно сейчас, может быть невозможно завтра». Он настаивал на организации ИРКА - Индо-Русской культурной ассоциации. Он приводил примеры таких организаций в других странах. Но ему не суждено было увидеть плоды своих усилий. Индия вступала в завершающий этап борьбы за независимость. Неру томился в тюрьме. Все силы Советской страны уходили на Войну. В те годы ИРКА так и не была создана. Его мечты осуществятся потом, годы спустя, когда его самого уже не будет.

Он предлагал совместные исследования. Археологические и лингвистические. Он звал русских ученых заняться тем, что его волновало и занимало всю жизнь: поисками общих истоков индийской и славянской культур. «Пора русским ученым заглянуть в эти глубины и дать ответ на пытливые вопросы. Трогательно наблюдать интерес Индии ко всему русскому. В нем не только доверие к русской мощи, но и нечто родственное». Он стремился поставить на практическую основу возможности индо-русского сотрудничества, но всегда при этом оставался верен многовмещающему слову «поверх».

«Если поискать, да и прислушаться непредубежденно, то многое значительное выступает из пыли и мглы. Нужно, неотложно нужно исследовать эти связи. Ведь не об этнографии, не о философии думаем, но о чем-то глубочайшем и многозначительном... Тянется сердце Индии к Руси необъятной. Притягивает великий магнит индийский сердца русские. Истинно «Алтай-Гималаи» - два магнита, два равновесия, два устоя. Радостно видеть жизненность в связях индо-русских.

Красота заложена в индо-русском магните. Сердце сердцу весть подает».

Годы спустя эти слова будут цитироваться во многих изданиях и публикациях, не обойдут их и в фильмах. По этим прекрасным словам можно судить о том, каким необычным даром обладал человек, увидевший в самое, казалось бы, неподходящее время «жизненность в связях индо-русских». Ту жизненность, которая пройдет испытание временем, но от этого только укрепится.

 

Из книги Л.В.Шапошниковой «Мастер»

 

Ó Журнал «Мир Огненный» , № 1-2 (9-10) 1996 г.